Крик журавлей в тумане - стр. 41
Выпроводив доктора за дверь, она присела рядом с плачущей Надей.
– А ты поплачь, поплачь, девушка, – погладила она ее по голове, – поплачь. Слезы что? Вода, одно слово.
Рыдая, Надя уткнулась в ее колени. Машенька тихо поглаживала худенькие плечи, вздрагивающие от рыданий.
– Слезы плоливай, да не забывай, что нет в этом миле такого голя, котолое нельзя было бы оплакать, а после забыть. И твое голе плойдет, забудется, тлавою по весне заластет, да и сгинет со свету, – приговаривала она, продолжая поглаживать прильнувшую к ней Надю.
Когда Надя немного успокоилась, Машенька уложила ее в постель, а сама быстренько сбегала за чайником. Вместе с ним она принесла несколько белых сухариков и изрядный кусок колотого сахара.
– Ты глянь, какое у нас здесь богатство объявилось, – засуетилась она вокруг Нади, – щас мы с тобой такой пил закатим, что всем влагам тошно будет.
Машенька задорно топнула ногой.
– У тебя слова такие смешные получаются, – улыбнулась сквозь слезы Надя. – Машенька, а почему ты так странно говоришь?
– Чем это стханно?
– Шипишь много, у тебя вместо «р» разные другие буквы получаются, то «л», то «ш». Так дети маленькие разговаривают.
– А я тоже маленькая, али не видишь. Во мне ведь два велшка от голшка.
– Ну, вот видишь, опять шипишь. Скажи – от горшка.
– Да нечем мне по-вашему лопотать. Зубов-то почитай и вовсе нету.
– А где они у тебя?
– А не хочу я тебе сказывать. Ты ж ведь не сказываешь, почему от лебенка отказываешься, и я не буду.
Надя помолчала.
– Я из-за Зотова не хочу его видеть.
– А тебе твого Зотова никто и не кажет. Тебе лебенка несут. А Зотов не тот гусь, штоб вспоминать его вечно.
– А ты что, знаешь его? – встрепенулась Надя.
– Да я всяких знаю, и таких тоже видывала. Ничего особенного, бывает и хуже, – отмахнулась Машенька.
– Нет, не бывает, – разозлилась Надя, – ты знаешь, он какой? Да он подонок похотливый, боров, да он… – Надя уткнулась в подушку и замолчала.
– Он ведь, Зотов твой, Богом обиженный, – спокойно сказала Машенька, разливая чай.
– Он не мой, – встрепенулась Надя.
– Ну не твой, – согласилась Машенька, подвигая к ней чашку с чаем. – Ты пей, пей чаек, а то плостынет. А обиду свою тешить не надо. В людях столько всего намешено, что если за все на них обижаться, то и жить станет невмоготу. А ты еще молодая, у тебя вся жизнь впеледи, и душа у тебя светлая. Тебе надо ее сохланить для добла.
– Нет у меня души, и светлого нет во мне ничего, – зло перебила ее Надя, – и жить я не хочу. Уже давно. Я ведь однажды хотела с собой покончить и с жизнью этой проклятой, да не получилось. Сюда вот угодила.
– Не глеши, милая, – голос Машеньки стал строгим, – только Господь знает, когда нам жить, а когда умилать, и ты на себя Его заботы не бели. Раз положено тебе жить и детей ложать, то так и поступай. Значит, такова воля Его. Он знает, что делает.
– Тогда спроси у своего Бога, зачем родителей моих погубили, зачем нас в эту проклятую Воркуту сослали? Может, Он знает, в чем мы провинились?
– А ты не селчай, не селчай. Бог, Он высоко, да от нас далеко. Он людям добло с небес святых посылает, да только то, что одним в ладость, длугим в тягость. Вот и получается на земле неполядок да зло несусветное, на луку сколое. Вот и Зотов, сдается мне, несчастный человек.