Красный тайфун : Красный тайфун. Алеет восток. Война или мир - стр. 148

…

– Вот твое королевство! – сказал Гэндальф Арагорну. – Оно станет сердцем Западного мира. Третья эпоха кончается, на смену ей идет новая. У меня был враг – Саурон, теперь пришел конец моим трудам. Твой труд будет иным – твой меч еще послужит тебе, но не он будет твоим главным оружием. Те, чьи земли теперь граничат с нами – они похожи на нас, людей Запада, но другие, совсем другие. Сейчас они нам союзники, и даже сами в это верят, но завтра могут стать нам злейшим врагом! Они не под нашей властью, властью Света, а значит, могут завтра предаться и Тьме! И люди ли они вообще – Мудрые, и я в их числе, не могут дать ответа, не родственны ли варвары оркам, не течет ли в них малая доля и поганой орочьей крови? Они не хотят уходить с взятых ими земель, причем подобно проклятому Мордору, строят кузницы вместо ферм! Они сильны, слишком сильны, – что будет, если им придет на ум идти на нас войной? Можем ли мы терпеть рядом с собой существование тех, кто, возможно, завтра станет нам угрозой? Нет – истинная мудрость это побеждать врага раньше, чем даже он сам поймет, что он нам враг! Сейчас они играют в благородство, но что будет, если завтра их Вождь поставит вопрос, кому дальше жить в Средьземелье, им или нам?

Но мы не хотим еще одной страшной войны. Потому что нет уверенности, что мы в ней победим! И есть еще надежда, покорить варваров не мечом, но словом, заставить склонить голову перед Западом, признать наше превосходство, стать нашими младшими братьями, во всем покорными нашей воле. Вот твоя миссия, о король Запада, и твоих наследников – до тех пор, пока варвары не склонят голову, и не будут знать свое место. И лишь тогда тобой будет доволен пресветлый Валинор!

Но откуда все-таки взялась «русская версия»? Невнятное объяснение о некоем офицере Северного флота, лежащем в госпитале и вдруг что-то увидевшем во сне, дала мне исходный пункт информации. Я был знаком с Исайей Берлиным, тоже профессором Оксфорда, в военные годы служившим вторым секретарем нашего посольства в СССР, – и разговаривал с ним после его возвращения из России. Где он имел широкий круг общения с творческой интеллигенцией, которая у русских занимает место «совести нации» и властительницы умов.

Представьте ситуацию в стиле «янки при дворе короля Артура», когда в иной мир, иное время, попадает целая группа людей. Что будет привнесено ими в первую очередь – наверное, даже быстрее, чем технические новшества, для которых может не оказаться материальных ресурсов? При условии, что язык не изменился. Конечно же – песни и стихи! Именно осенью сорок второго в России произошел буквально вброс большого количества песен, в основном на патриотическую тему, авторы которых были фактически неизвестны – подавались как некие «моряки Северного флота». Особенность советской бюрократии – признание конкретного авторства означало бы выплату каких-то премий или гонораров, но зачем платить за то, что было не сочинено, а привнесено? И если техническая информация, которая, несомненно, наличествовала, была тщательно засекречена, то о музыке и песнях никто не подумал. Впрочем, и у нас, два года, до миссии Берлина, никто не обратил внимания на сочинительство каких-то русских матросов. Это заметила лишь московская богема, весьма ревниво относящаяся к чужому успеху. Причем у советских есть такая особенность: если техническая интеллигенция, запуганная секретностью и «допусками», очень неохотно идет на откровенный разговор, то в среде богемы слухи и сплетни распространяются стремительно, даже когда невыгодны для говорящего – поскольку осведомленность там служит подтверждением статуса. А еще характерно, что целый ряд свидетелей воспринимали людей, откуда-то появившихся в СССР в 1942-м, как «иных». Но, что так же важно – «не белогвардейцев»! И без уточнения, в чем конкретно эта «инаковость» выражалась. Это легко могу понять лишь я, видевший смену поколений. Мышление, психология, вкусы меняются со временем, – но если интервал не слишком велик, то отличие будет уже чувствоваться в общении, но еще не осознаваться в четкой формулировке. Протяженность двух поколений, то есть лет сорок-пятьдесят, дальше различие становится слишком очевидным.