Красный ошейник - стр. 3
На одной из двух железных коек, повернувшись к стене, лежал мужчина. Он не шелохнулся. Дюжё, усердствуя перед начальством, гаркнул: «Встать!» Но офицер знаком велел ему заткнуться и выйти. А сам присел на другую кровать и немного подождал. Казалось, он собирался с силами, но не как атлет перед выполнением упражнения, а как тот, кому предстоит неприятное дело, а он не уверен, достанет ли у него духу справиться с ним.
– Здравствуйте, господин Морлак, – тихо сказал следователь, потирая переносицу.
Мужчина не шелохнулся. Но тем не менее, судя по его дыханию, было очевидно, что он не спит.
– Я следователь Лантье дю Гре. Юг Лантье дю Гре. Давайте поговорим, если хотите.
Дюжё слышал эти слова и, входя в кабинет, сокрушенно покачал головой. С тех пор как кончилась война, все пошло наперекосяк. Даже военная юстиция, похоже, пошатнулась и ослабла, как этот чересчур любезный молодой следователь. В прошлом те времена, когда виновных не моргнув глазом ставили к стенке.
Надзиратель уселся за стол. Непонятно отчего он почувствовал облегчение. Что-то переменилось. И дело было не в жаре, она-то как раз после прохлады камер казалась еще более удушливой. И не в жажде – пить, наоборот, хотелось все сильнее, так что он удовлетворил это желание, осторожно вытащив бутылку из-под стола. На самом деле чем-то новым была тишина: пес больше не лаял.
После двух дней ада это был первый момент покоя. Дюжё бросился к окну, чтобы посмотреть, там ли еще пес. Сперва он его не увидел. Затем, высунувшись сильнее, он наклонился и обнаружил, что тот примостился в тени церкви и внимательно прислушивается. Но молчит.
С тех пор как следователь вошел в камеру его хозяина, истошный лай прекратился.
Военный следователь открыл папку и положил себе на колени. Он сидел на койке, откинувшись к стене. Чувствовалось, что он устроился удобно и никуда не спешит. Заключенный не двигался. Он по-прежнему лежал к следователю спиной, вытянувшись на жестком тюфяке, но было понятно, что он не спит.
– Жак… Пьер… Марсель Морлак, – монотонно зачитал офицер. – Родился двадцать пятого июня тысяча восемьсот девяносто первого года.
Он провел рукой по волосам, мысленно подсчитывая.
– То есть вам, стало быть, двадцать восемь лет. Двадцать восемь лет и два месяца, так как теперь август.
Он не стал дожидаться ответа и продолжил:
– Официально вы проживаете на ферме ваших родителей, где, впрочем, и родились, в Биньи. Это ведь совсем рядом, верно? Мобилизован в ноябре пятнадцатого года. В ноябре пятнадцатого? Вас, видимо, сочли опорой семьи, и это обеспечило вам отсрочку.
Следователь давно привык к подобной лексике. Он отмечал и с тоской зачитывал данные гражданского состояния. Различия даты и места рождения, определяющие каждого индивидуума, были основополагающими: именно они позволяли отличить этого человека от другого. В то же время эти различия были столь незначительны, столь ничтожны, что куда убедительнее, чем призывные списки, показывали, какая малость различает людей. Все эти данные (имя, дата рождения…) сливались в неопределенную плотную безликую массу. И война эту массу перемешивала, губила, переваривала. Никому из уцелевших на этой войне не удалось сохранить веру в то, что индивидуальность имеет хоть какую-то ценность. А все же правосудие, с которым был связан Лантье, основывалось на том, что для вынесения приговора ему должны быть предоставлены отдельные особи. Вот почему Лантье предстояло собрать информацию, наполнить досье фактическими сведениями, где они завянут, как цветы, заложенные между страницами толстой книги.