Крах атамана - стр. 37
– Ах ты сабака! – раскраснелся от злости Хобсов.
– Погодь, – приказал Захар. – А ну-ка, прошарьте у него сани!
Гришка тут же кинулся к саням. Абдулка не пошел, волком глядел на бурята, скашивая глаза и на Жежко.
– Харош ыгрушкы с этым шакалам ыграт!
Жежко поднял из-за куста винтовку, засмеялся.
– Садись, итагла, молись, мать твою!
Слезы беззвучно покатились по темным скулам. Молодой бурят тихо опустился на снег, низко наклонил голову.
– Б-дах-х-х! Ах!!! А-ах!! А-а-ах!.. – оглушительно и звонко разнесся по округе, отдаваясь от сопок, винтовочный выстрел.
Пуля ударила жертву в спину и повалила на бок.
Злобно и нервно скалясь, два раза бахнул в тело из нагана Хобсов.
– Гриха, япона мать! Держи коня! Абдулка, гаси огонь, головни раскидай! – голос Жежко переходил в визг. – Абдулка, бери за руки энтот мешок, поволокли к кустам!
Труп они бросили в наполненную снегом рытвину, сверху закидали снегом еще.
– Теперь – быстро! В сани и – домой! Ну, кака пожива? – отрывисто бросал Жежко, у которого не выходило успокоить сбившееся дыхание, а потом и вовсе икота навалилась.
– Пожива… «Кака пожива»! – зло передразнил Захара Гришка и разочарованно выругался в полный голос. – Чо с него сняли – то и навар!
– Чо ты орешь, ик, как оглашенный! Коня с санями, ик, загоним – ого-го! Опять же, ик, вещички… Глянь, шуба баранья, ик, богатая, ткань-то добрая на покрытии, ик, шапка, ик, теплая… Э-э…не на наши головы… В продажу пустим, ик! Да что ж тако! Икота, икота, ик, сойди на Федо… ик…дота, с Федота на Я…ик… Я-якова, а с Якова – на всякого!..Ик!
– Унты не отдам, ходить буду! – набычился Михайлов.
– Ну и ходи, ик, дурень!
– Савсэм ты, Захарка, как курыца кудахчэт!
– Да заткнете вы, ик, суки, свою болтовню, ик, поносную!..
Убийцы лошадь Гомбоева на волю не отпускали. Забрав все вещи, они поехали в санях домой. Около двух часов дня прикатили к Жежко. До вечера пили. Лошадь стояла во дворе.
Вечером, в сумерках, Захар в санях отправился на Черновские Копи продавать бурятскую шубу и прочую рухлядь. Вскоре за ним следом пешедралом двинули, не выдержав ожидания и предвкушая новую выпивку, и Михайлов с Хобсовым. Когда они стали подходить к небольшому ложку, верстах в двух от Кадалинского зимовья, то услышали несколько выстрелов.
Перепуганная и махом протрезвевшая парочка ломанулась к линии железной дороги, а оттуда к станции Кадала. Но в условленном месте Захарки не оказалось. Еще больше перепугавшись, вернулись в дом Жежко около одиннадцати часов вечера.
Захар был уже там. Трясясь, бледный, как полотно, рассказал дружкам, что по пути на него напали четверо, стреляли, потому он бросил и лошадь с санями, и всё добро, что там лежало на продажу. Бежал с одним ножом, который они взяли с убитого бурята.
– Тьфу ты, да чё такое творится! До чего народ распоясался, мать вашу!.. – в сердцах матерился Гришка Михайлов. Уразуметь ситуацию, что вор у вора дубинку украл он не мог, но недалеким своим умишком понимал, что оказался дурак дураком, как и его подельники. Какие-то «воры в убытке»…
Если Хобсов и Михайлов выложили практически всё, как на духу, то Жежко упорствовал дольше других. Но Хобсов, тюрьмы поболе понюхав, пустился во все тяжкие: негласно показал, что им всем троим известно об ограблении и убийстве путевого обходчика Лосицкого, но все подробности знает Захар Жежко. Он, дескать, хотя, в том деле и не был, но встретил одного из своих многочисленных дружков-грабителей – некоего Мишку, ехавшего через Дальний вокзал с вещами, ограбленными у Лосицкого.