Котерия. Пристанище заблудших - стр. 32
Кто ей роднее и дороже – единственный близкий человек на свете или прохожий, имя которого она даже никогда не узнает?
Если бы разговор был в теории, Кира бы выбрала не задумываясь. Пусть это решение было малодушным и отнюдь не таким благородным, как самопожертвование, на которое она уже настроилась. Но каждый на ее месте выбрал бы свою семью, а не чужую. Со всеми рассуждениями о добре и стремлении к свету – мы выберем себя.
В теории.
На практике все иначе. Когда тебе нужно не просто выбрать, а собственными руками забрать чужую жизнь…
Кире становилось до паники страшно от того, что ко всем прочим мыслям добавлялась одна – в каком случае она будет «правой». В каком случае сможет сказать – «я шла до конца, сделала все, что могла, и мой выбор верный, а действия правильные». Есть ли в этой задаче этот правильный ответ?
Она сокрушалась от самого факта, что вместо действий, вместо решения – искала ответы на незначительные вопросы. Будто пытаясь защитить свою совесть, а не семью.
Нет, Кира в целом паниковала. Она не страдала и не действовала, она сидела и боялась. Потом сходила в ближайший круглосуточный магазин и взяла самого дешевого вина.
Потом снова боялась. Пила в темноте в одиночестве на кухне. Смотрела на трясущиеся руки и отказывалась признавать, что уже сделала свой выбор. Она обычный человек, мелкий и до одури себе противный. Но она не убийца.
С другой стороны, разве она не станет убийцей собственной бабушки, если не пойдет на все, чтобы ее спасти.
Она малодушная трусиха.
Когда на улице забрезжил рассвет, она снова набрала номер. Дешевое вино сделало свое дело, язык не слушался, мысли предательски путались. С первых же гудков слезы градом покатились по лицу. Кира даже не знала, что именно она хочет сказать. Получить, стребовать.
Первые лучи солнца подсветили безобразные красные пятна на столе.
– Все страдают, и ты страдай. Жизнь – не сахар, Бэмби.
И гробовая тишина оборвавшегося разговора огрела ее по голове.
Кира уснула, сложив руки на столе.
На следующий день случилось то, чего она панически боялась последние полгода. Боялась, и не смогла предотвратить.
Посторонние люди покинули квартиру только к вечеру. Весь день она что-то говорила, кому-то отвечала и что-то делала. Она не плакала и не чувствовала, и, кажется, вообще не запомнила этот день, и следующий тоже.
И только к вечеру второго дня, когда она осталась совершенно одна в пустой квартире, Кира проснулась. И пустота этой квартиры, места, где она выросла, единственного места, где раньше она никогда не была одна, отозвалась внутри дикой, звериной болью.
Она встала с кухни, где просидела последние несколько часов, прошла по коридору, держась за стену, и в районе прихожей опустилась на пол. В тот угол почти не доходил оранжевый свет фонаря с улицы… Будто темнота могла спрятать ее боль.
Но темнота не могла. Кира сжалась на полу и тихо застонала. В этой квартире ей некого стыдиться, и ее больше никто не услышит. В квартире, все еще наполненной десятками мелочей, которые резали сердце получше ножа, – ровные ряды бабушкиных склянок с травами на кухне, пушистые бежевые пледики на стульях, которые она вышивала, картины с лесом и горами, которыми увешивала стены, пуховые свитера, в которые куталась с начала болезни… И огромная библиотека, занимавшая добрую половину бабушкиной комнаты, – книги, которые она скупала для Киры. Книги, которые большую часть жизни заменяли Кире друзей, подарившие столько чудесных воспоминаний, сколько не могла предоставить реальная жизнь, – они все напоминали бабушку. Они навсегда были омрачены тенью ее смерти.