Король, дама, валет - стр. 20

– Кушетку просидели, она в починке, – глухо сказал старичок и склонил голову набок.

– Вы ее потом поставите, – заметила Марта и, подняв глаза, включила на миг электричество. Старичок тоже поднял глаза.

– Так, – сказала Марта и опять протянула зонтик: – Постельное белье есть?

– Постельное белье? – удивленно переспросил старичок; потом, склонив голову на другой бок, поджал губы и, подумав, ответил: – Да, белье найдется.

– А как насчет услуг, уборки?

Старичок ткнул себя пальцем в грудь.

– Все – я, – сказал он. – Все – я. Только я.

Марта подошла к окну, посмотрела на улицу, потом прошлась обратно.

– Сколько же вы хотите? – спросила она равнодушно.

– Пятьдесят пять, – бодро ответил старичок.

– Это как – с электричеством, с утренним кофе?

– Господин служит? – поинтересовался старичок, кивнув в сторону Франца.

– Да, – поспешно сказал Франц.

– Пятьдесят пять за все, – сказал старичок.

– Это дорого, – сказала Марта.

– Это недорого, – сказал старичок.

– Это чрезвычайно дорого, – сказала Марта.

Старичок улыбнулся.

– Ну что ж, – вздохнула Марта и повернулась к двери.

Франц почувствовал, что комната вот-вот сейчас навсегда уплывет. Он помял шляпу, стараясь поймать взгляд Марты.

– Пятьдесят пять, – задумчиво повторил старичок.

– Пятьдесят, – сказала Марта.

Старичок открыл рот и снова плотно закрыл его.

– Хорошо, – сказал он наконец, – но только, чтобы тушить не позже одиннадцати.

– Конечно, – вмешался Франц, – конечно… Я это вполне понимаю…

– Вы когда хотите въехать? – спросил старичок.

– Сегодня, сейчас, – сказал Франц. – Вот только привезу чемодан из гостиницы.

– Маленький задаток? – предложил старичок с тонкой улыбочкой.

Улыбалась как будто и вся комната. Она была уже не чужая. Когда Франц опять вышел на улицу, у него в сознании осталась от нее неостывшая впадина, которую она выдавила в ворохе мелких впечатлений. Марта, прощаясь с ним на углу, увидела благодарный блеск за его круглыми стеклами. И потом, направляясь в фотографический магазин отдать дюжины две еще не прозревших тирольских снимков, она с законным торжеством вспоминала разговор.

Заморосило. Ловя влажность, широко распахнулись двери цветочных магазинов. Морось перешла в сильный дождь. Марте стало смутно и беспокойно – оттого что нельзя было найти таксомотор, оттого что капли норовили попасть под зонтик, смывая пудру с носа, оттого что и вчерашний день, и сегодняшний были какие-то новые, нелепые, и в них смутно проступали еще непонятные, но значительные очертания. И как будто тот темноватый раствор, в котором будут плавать и проясняться горы Тироля, – этот дождь, эта тонкая дождевая сырость проявляла в ее душе лоснистые образы. Снова промокший, веселый, синеглазый господин, случайнейший знакомый мужа, под таким же дождем торопливо говорил ей о волнении, о бессонницах, и прошагал мимо, и исчез за углом памяти. Снова в ее бидермайеровской гостиной тот дурак художник, томный хлыщ с грязными ногтями, присосался к ее голой шее, и она не сразу оторвала его. И снова, – и этот образ был недавний, – иностранный делец с замечательной синеватой сединой вдоль пробора шептал, играя ее рукой, что она, конечно, придет к нему в номер, и она улыбалась и смутно жалела, что он иностранец. Вместе с ними, с этими людьми, быстро-быстро холодноватыми ладонями прикасавшимися к ней, она пришла домой, дернула плечом и легко отбросила их, как отбросила в угол раскрытый мокрый зонтик.