Контур человека: мир под столом - стр. 52
Очередь снова возмущенно закипела, затолкалась, взорвалась множеством надсадно орущих глоток, и в общем шуме было совсем не разобрать, кто на самом деле чего хочет.
– Попали мы с тобой, будь оно все неладно, – с досадой сказала Бабушка. – Никуда от меня не отходи и крепко держись за руку. Не ровен час, сорвет кого в драку – замесят!
Изнывая от жары и тоски, я послушно сжала Бабушкины пальцы, во все уплотняющейся массе человеческих тел то и дело утыкаясь носом то в противно воняющую псиной чью-то мокрую полу́ шубы, то щекой скользя по холодящей поверхности чьей-то длинной болоньевой куртки, то созерцая смешно и нелепо расходящуюся на заду складку чьего-то пальто.
– Нет, так тебя совсем задавят! – Бабушка приподнялась на цыпочки и поискала глазами поверх голов. – Ага! Давай-ка вот сюда!
И с трудом вывинтившись из толпы, она поволокла меня к противоположному пустому прилавку, за которым на всех полках сиротливо высились с претензией на дизайн расставленные серые пачки соли. Взгромоздив меня на него, она строго-настрого приказала:
– Стой и не садись, иначе я не буду тебя видеть! – И снова исчезла в кипящем людском рое.
– Глянь-ка, – вновь хохотнул из очереди тот же хрипловатый мужской голосок. – Еще одна с ребенком. Мамашкам дома заняться нечем, вот они и шастают по магазинам, скупают все. А нам, честным трудовым гражданам, шиш достается!
– А дети что, не люди? – заорала краснощекая молодуха в платке. – Им жрать не надо?
– Что ж ты, прежде чем плодиться, головой не думала, чем кормить будешь? – завизжала меховая шляпка.
– Кто знал, что мы тут все внезапно перестраивать начнем? – не полезла за словом в карман молодуха. – Перестроили, мать их… Куска хлеба не добудешь!
– Дурное дело не хитрое! – снова хохотнул хрипловатый мужской голосок.
– А ты вообще молчи, – куда-то в направлении невидимого хозяина голоска заорала краснощекая. – Небось сам импотент, так многодетной и обзавидовался!
– Да ты… да тебя… да тебе… – Хрипловатый мужской голосок внезапно перешел на тот русский язык, который я тогда еще не понимала.
– По одной в руки, и точка, – снова пробубнила нутриевая ушанка.
Теперь, стоя на прилавке, я все хорошо видела. И как в «броуновском» движении клокочет возбужденный людской улей. И как, поскольку подошла ее очередь, прижав к себе малыша одной рукой, пробивается к продавцам перепуганная молодая мама. И как немысленное дитя, кинув надоевшую баранку, не ведая, что творит, пытается выхватить у нее из рук судорожно зажатые деньги и три заветные серые бумажки – разрешение на вожделенное масло. И как по ту сторону весов, уперев руки в завязки ослепительно-белого передника, в белой кружевной наколке на голове, недовольно поджав губы и периодически оглядываясь на вторую такую же необъятную «снегурочку», ждет чего-то соседка Нина Ивановна.
– Вы масло мне дадите или нет? – с отчаянием спрашивает молодая мама, с трудом перекидывая тяжелого малыша на другую руку. – Или так и будем все только ругаться?
– Так что решили? – лениво разлепила губы Нина Ивановна, зычно перекрыв вопли очереди. – По одной давать или все талоны отоваривать?
И, словно в костер подбросили дров, весь честно́й народ снова взорвался спорами и оскорблениями. Продавщицы переглянулись и, поправив на голове сползающие с тугих химических завитушек кружевные наколки, синхронно сложили руки под грудью.