Континентальный роман - стр. 8
В Алжирском университете Анри изучал историю и лингвистику и даже подумывал о преподавательской карьере. Родители гордились его образованием, особенно мать, но когда после выпускного она повернулась к нему и сказала, как замечательно, что он всегда сможет почитать Вольтера в свободное время, он все понял. После этого Анри поступил на службу в жандармерию, как и его отец, зная, что родители будут им довольны, а он, в свою очередь, будет этому рад. Так и вышло. Он посвятил все свои дни тому, чтобы сделать родителей счастливыми, выстраивал всю свою жизнь так, чтобы быть тем, кем хотела его видеть мать, – то есть точной копией отца, которого она считала хорошим человеком. Тем, кто каждый вечер приходил домой, мало пил, спорил еще меньше и не тратил деньги на игры, алкоголь и женщин. Иногда Анри было больно осознавать, что идеалы его матери такие узкие и ограниченные. Но он прилагал все усилия, чтобы делать то, чего от него ждали, не задумываясь, чего ждет от себя он сам. Точно так же он делал то, чего от него хотели на работе, – служба в жандармерии тоже требовала придерживаться инструкций, жить по правилам, продиктованным другими.
А потом его родители погибли в автокатастрофе, когда ехали на пляж Мадаг. Авария на приморской дороге, из-за которой движение было остановлено на несколько часов. Анри видел место происшествия: развороченные дымящиеся обломки, пятна на асфальте. Родителей не стало, и после этого все изменилось.
На следующий день он стоял у ворот Шато-Нёф, прислонившись спиной к фасаду, – от стены шел жар – и впервые чувствовал, что ему тесно в униформе. Он оттянул ворот, гадая, не села ли одежда во время стирки. Но он понимал, что дело не в этом. Просто все это больше не для него, если вообще хоть когда-то было для него. С годами терпеть становилось все труднее: événements[11] – ничего не значащее слово, которое все употребляли, как будто оно могло скрыть то, что творилось на самом деле, – теперь происходили по всей стране. Алжирцы требовали независимости от Франции, и дело близилось к точке невозврата. Événements, говорили вокруг, избегая называть это “нападениями”, “взрывами”, “беспорядками”, “войной”. Даже его родители, пока были живы, отмахивались от происходящего – подыскивали отговорки, пожимали плечами, отказывались признать, что стране, в которой они прожили несколько десятков лет, они больше не нужны.
Анри почувствовал, что устал от слов, которыми прикрывались, чтобы не говорить того, что нужно было сказать, которыми отгораживались, искажали правду, когда правда была очевидна. Ему казалось, он понимает, что будет дальше между французами и алжирцами, – хотя он часто удивлялся, что считается французом, ни разу не побывав во Франции, – и предвидит, чем это закончится, причем с такой поразительной ясностью, что даже начал задумываться, понимают ли все остальные и не может ли быть такого, что они то ли слишком упрямы, то ли слишком напуганы, чтобы признать это. А потом наступил декабрь, начались протесты, и его желание уехать только усилилось. То, чему он стал свидетелем в первый день, допросы, в которых он участвовал в последующие дни, – а ведь раньше с готовностью выполнял приказы, не думая о последствиях, – все это неотступно преследовало его. Он прекрасно видел, что они делали, что делал он сам, и знал: так продолжаться не может – ни днем больше, ни часом больше.