Континентальный роман - стр. 17
Таверна была маленькой и темной, и Луиза всегда садилась в дальнем углу с бокалом хереса – единственного напитка, который там подавали, наливая его прямо из деревянных бочек, стоящих за стойкой бара. В те вечера она много смеялась и больше, чем когда-либо, чувствовала себя собой. Придя сюда в третий раз, она заказала графин олоросо[17] и тарелку мохамы[18], заняла свое уже привычное место, не встречаясь ни с кем взглядом и избегая разговоров даже с официантами, и скормила большую часть алых рыбных полосок коту, который устроился рядом. На ней были новые чулки, которые она перед вылетом купила в “Маркс энд Спенсер” за пять шиллингов шесть пенсов. В конце вечера она поняла, что больше не хочет оставаться одна, и позволила какому-то мужчине увести ее к себе через Латинский квартал, а наутро даже не смогла вспомнить его имя.
Она ушла тихо, дошла пешком до Пласа-Майор, отыскала ресторан на самом краю площади, подальше от более людных заведений, заказала канью и тарелку calamares fritos[19], несмотря на ранний час. Ее губы блестели от жира. В кошельке у нее оставалось восемнадцать фунтов.
На следующий день она села в автобус, направлявшийся на юг.
Луиза знала, что ее решение забрать деньги и уехать могло показаться другим странным – а то и черствым, – но даже в детстве она не могла заставить себя хотеть того, чего хотели другие, делать то, чего от нее ожидали. Будущее виделось ей приговором, который со временем приведут в исполнение. “Ты слишком много думаешь”, – часто говорила ей мать перед тем, как уехать, бросив мужа и дочь, перед тем, как променять их дороги на неизвестные улицы и округа Парижа. “Ты слишком много думаешь, от этого будет только хуже”.
Луиза могла бы возразить, что ее мать поступила как раз наоборот – придумала, как выбраться из их убогого существования в другую жизнь, – но к тому времени, когда она осознала это противоречие, матери уже несколько лет не было с ними. Луиза часто задавалась вопросом, по-прежнему ли мать, где бы она сейчас ни была, страшно несчастна. Чаще всего она надеялась, что да, но бывали дни, когда она приходила к выводу, что не может ее винить. В конце концов, мать вышла замуж за мужчину, который обещал ей счастливое будущее, но вернулся с войны с искалеченным телом и разумом, так что их жизнь в один момент изменилась до неузнаваемости.
Они лишились возможности куда-то вырваться – на дальние поездки денег больше не хватало. Что же касается вылазок в Лондон на выходные, то отец не любил этот город из-за толп, грязи и копоти. А потом последствия травмы усугубились, ноги отказали окончательно, и он потерял работу. Денег стало еще меньше, а тягот больше. Он запер мать в доме, как в ловушке, и точно так же в конце концов поступил с Луизой. Инвалидное кресло означало, что он зависел от нее, означало, что она не могла и шагу сделать, пока он не разрешит, что вся ее жизнь, все ее существо было поглощено его болью. Так что нет, Луиза не винила мать за уход – она винила ее только за то, что та ушла без нее.
После ее исчезновения Луиза погрузилась в книги, единственное свидетельство существования матери, которую их потрепанные переплеты помнили еще юной. Луиза забивалась в укромный уголок и читала – жадно и восторженно впитывала слова, представляла себе других людей, которые читали те же самые слова, почему-то злилась, что вынуждена делиться с ними этим переживанием, и желала, чтобы оно принадлежало ей и только ей одной. Особенно она любила “Альгамбру” Вашингтона Ирвинга. Она и не знала, что город может околдовать, обворожить, заманить в ловушку, – она никогда такого не испытывала, большую часть жизни мечтая уехать из своей деревни.