Компас - стр. 23

, но я ему не поверил: какого черта (даже на пути в Вену) исполнять эту военную мелодию во тьме стамбульской ночи! – нет, Бильгер, конечно, подшутил надо мной, его всегда забавлял мой венский акцент, я уверен, что никогда не пел вслух и даже не насвистывал что-нибудь из Иоганна Штрауса, разве что его «Па-де-патинер»[94]; еще в лицее уроки вальса были для меня настоящей пыткой; впрочем, вальс вообще истинное проклятие Вены, его следовало бы запретить после установления республики, так же как и дворянские титулы, это избавило бы нас от множества кошмарных ностальгических балов и мерзких концертов для туристов. Да, отменить все вальсы, кроме, конечно, одного коротенького, для флейты и виолончели, – вальса Сары, «темы Сары», одной из тех загадочных детских нестройных мелодий, которую она подхватила неизвестно где и к которой так и тянет вернуться: музыка – хорошее укрытие от несовершенства мира и телесных недугов.

На следующий день в Стамбуле я проснулся бодрым, как ни в чем не бывало, – энергетика этого города и удовольствие от беготни по его улицам начисто стерли последствия выпитого накануне алкоголя: ни мигрени, ни тошноты, все куда-то улетучилось; ветер с Босфора бесследно унес и Сару, и воспоминания.

Коротенький вальс – мощный наркотик: теплые звуки виолончели обволакивают мелодию флейты, и есть нечто бесспорно эротическое в этом дуэте инструментов, где каждый ведет свою тему, выпевает свою фразу так, словно гармония – это одновременно и строго просчитанная дистанция, и мощная связь, и непреодолимое пространство – тяга, которая соединяет нас друг с другом, препятствуя, однако, полному слиянию. Змеиный коитус – кажется, это выражение Стравинского[95], но неизвестно, что он имел в виду – уж наверняка не вальс. У Берлиоза в «Фаусте», «Троянцах» и «Ромео и Джульетте» любовь – это всегда диалог альта с флейтой или гобоем; давненько я не слушал «Ромео и Джульетту», там есть пассажи, потрясающие своей страстью – жестокостью и страстью.

Между оконными шторами слабо брезжит свет фонарей с ночной улицы; с таким же успехом я мог бы сейчас снова взяться за чтение, но мне необходимо отдохнуть, иначе завтра я встану измученным вконец.

В Граце мне, конечно, тоже плохо спалось после того ужина тет-а-тет; я чувствовал себя слегка уязвленным совершенством этой девушки, ее красотой, но главное – способностью рассуждать, комментировать и с какой-то детской непосредственностью вываливать на собеседника самые невероятные сведения. Догадывался ли я уже тогда, что наши пути сойдутся, предчувствовал ли то, что началось между нами с этого ужина, или просто слепо повиновался своему желанию, когда говорил ей «доброй ночи» в коридоре, который доселе прекрасно помню, как и свой номер – стены с панелями каштанового цвета, мебель светлого дерева, темно-зеленый абажур; помню, как растянулся на узкой кровати, подложив под затылок скрещенные руки, и стал глядеть в потолок, вздыхая и горько сожалея о том, что ее нет рядом, что мне не дано насладиться ее телом после того, как я насладился ее интеллектом; первое же письмо, которое я напишу, будет адресовано ей, поклялся я себе, думая о предстоящем путешествии в Турцию, и уже вообразил себе эту бурную корреспонденцию – смесь лирики, описаний и музыкальной эрудиции (но в основном лирики). Кажется, я подробно рассказал ей о цели моего стамбульского вояжа, о европейской музыке в Стамбуле XIX и XX веков, о Листе, Хиндемите