Колокольные дворяне - стр. 20
Но священник Васильев вплоть до самой смерти дурачком прикидывался – не знаю, не помню, не понимаю. И не трогал его никто. Вроде как блаженный он.
И Елизавета Васильева, бабушка моя, изящная и волоокая, при взгляде на нее лики рублевской иконы Святая Троица вспоминаются… неоднократно вызвана в околоток и с усердием допрошена. «Ничего не знаю, ничего не ведаю»… и уцелела, и не пострадала, но до конца жизни вслух о той истории говорить не хотела. Только две-три фразы – и тут же губы поджаты, уходит в себя. «Драгоценности в нашей семье были как игрушки»… «драгоценности вообще зло, от них беды одни, не носи, Светочка».
Пришло время покинуть Тобольск, решили с Лидией Ивановной и остальными детьми к старшему сыну Александру уехать, в Омск. Отец Алексий согласие на переезд дал, но, как на пароходе оказался и понял, что бросает царский дар без присмотра, – сердце его разорвалось от боли и безысходности. Умер в 1930 году, не доехав до Омска и тайну никому не открыв.
Когда бабушка Елизавета Алексеевна с Цесаревичем играла, ей всего-то неполных двенадцать лет было. Моя мама родилась в 1930, значит, к этому времени Лиза уже и фамилию сменила – стала Гребениковой, спешно выйдя замуж за учителя астрономии, Якова Ивановича.
Лиза образованна, окончила музыкальный техникум, работала в детских садах, писала оперы для малышей, вместе с ними спектакли ставила. «От медвежонка до лисы в июле всем нужны трусы, штанишки знатные, с подкладкой ватною».
Ее длинные тонкие пальцы с натренированными крепкими подушечками резво бегали по клавишам, солисты выводили арии, но эти строчки омские ребятишки пели хором.
Допрашивали всю семью священника – в том числе и ее, Лизу, вплоть до 1940 года. Она повторяла – у нас и свои драгоценности в доме были, китайский фарфор, картины на стенах. Мы жили зажиточно, а о чем вы спрашиваете – не ведаю.
В 1941 году дело о драгоценностях Царской Семьи отправили в архив. Запылилось и забылось.
Когда Царица увидела нового духовника впервые, она встрепенулась, он напомнил ей об убитом Царском Друге, о Григории Распутине. Оба они принадлежали к одному и тому же северославянскому типу, Алексей Васильев бывал в доме Григория Ефимовича, знал его дочерей и зятя.
На той единственной сохранившейся фотографии прадеда, семинарские годы, – он выглядит именно так, как я себе представляла.
И представлялось мне (ведь уже не безлик! неопределенный поначалу образ обретает конкретность. Воображению легче преобразовывать картинку в формат 3D, когда уже есть свидетельство и не надо придумывать черты), как этот человек с длинным красивым лицом, в черной рясе, которой он ни в 1917 году, ни позже не стеснялся, – поднимается по бесконечной деревянной лестнице рука об руку с архимандритом Гермогеном, который благоволил отцу Алексию Васильеву. Они идут по этой лестнице и негромко беседуют, я будто слышу их голоса…
– Мы с тобой здесь, чтобы служить верой и правдой Богу и Царю, помазаннику Божию. Значение этого молебна для Царя и Царицы, для членов Семьи трудно переоценить.
– Отец Гермоген, да ведь опасно. Охрана возропщет, я же знаком не понаслышке. Люди служивые, но замутненное у них сознание и бесовские идеи, время такое. Я с ними говорил.
– Опасно, Алексий. И по лестнице опасно ходить. На все воля Божия. Я все претерпел, что мне на долю выпало, не ропщу. И впредь роптать не буду. Ты дай указание молебен по всем правилам отслужить, я тебя потом от бесовщины укрою. Слово мое твердое, ты знаешь.