Колокол по Хэму - стр. 52
– „Интермеццо“, – перебила Бергман.
– Совершенно верно. И я сказала Эрнесту: „Вот твоя Мария. Эта девушка – настоящая Мария“.
Хемингуэй уселся за стол:
– Кто-нибудь хочет услышать описание ее внешности?
За столом воцарилась тишина.
– Да, с удовольствием, – откликнулась Бергман, отставляя бокал.
Хемингуэй потер подбородок, раскрыл книгу и начал читать бесцветным голосом:
– „Ее зубы казались белоснежными на загорелом лице, а кожа и глаза были одного и того же медно-орехового оттенка… Каштановые волосы золотились, как спелая пшеница, сожженная солнцем, но они были подстрижены очень коротко, чуть длиннее меха бобровой шкурки…“ – Он умолк и посмотрел на Бергман. – Короткие волосы, дочка. Такие короткие, что из-под них видны уши.
Бергман улыбнулась и провела пальцами по своим густым волосам.
– Я согласилась бы подстричь их коротко, но только если бы это сделал лучший в Голливуде мастер по коротким прическам. А потом сказала бы всем, что обрезала их сама… кухонными ножницами.
Присутствующие вежливо рассмеялись.
Ингрид склонила голову скромным, едва ли не застенчивым движением, которое одновременно казалось наигранным и невинным.
– Но роль Марии досталась Вере Зориной, и я желаю ей удачи. И вам, разумеется, – добавила она, вновь прикасаясь к рукаву Купера. Потом она просияла. – Однако несколько дней назад мне предложили другую роль, и теперь я отправляюсь сниматься в „Касабланке“.
– Это не опасно? – спросил я. – Ведь этот район целиком контролируется немецкими подлодками.
Все от души рассмеялись. Я молчал, дожидаясь, когда утихнет веселье.
Бергман подалась вперед и положила руку мне на ладонь.
– Фильм будет сниматься в Голливуде, господин Лукас, – сказала она, улыбаясь скорее мне самому, нежели моей наивности. – Сценария еще никто не видел, но ходят слухи, что самой дальней точкой в наших разъездах будет лос-анджелесский аэропорт.
– Кто играет главную роль? – спросила Геллхорн.
– На нее прочили Рональда Рейгана, но досталась она Хамфри Богарту, – ответила актриса.
– Вы, наверное, с нетерпением ждете возможности поработать с ним, – продолжила Марта.
Бергман вновь опустила глаза.
– Честно говоря, я боюсь. По слухам, он очень замкнут, требователен к своим партнерам и большой интеллектуал. – Она улыбнулась Куперу. – С гораздо большим удовольствием я бы поцеловала перед камерами вас.
Купер улыбнулся ей в ответ.
– Ты будешь играть Марию, дочка, – проворчал Хемингуэй, как будто все усиливающаяся близость между актерами внушала ему ревнивое чувство. – Вот. – Он черкнул что-то в книге, которую держал в руках, и подал ее Ингрид.
Она прочла надпись и посмотрела на Хемингуэя сияющим взглядом.
– Можно я прочту это остальным, Папа?
– Конечно, – чуть хрипловатым голосом ответил Хемингуэй.
– Тут написано: „Ингрид Бергман, настоящей Марии из этой книги“. Спасибо. Огромное спасибо. Я буду дорожить этой книгой больше, чем дорожила бы самой ролью.
– Ты получишь эту роль, дочка, – заявил Хемингуэй. – Рамон! – прогремел он, повернувшись в сторону кухни. – Где десерт, черт побери?
За кофе с бренди разговор зашел о войне и людях, которые ею заправляют. У своего конца стола Марта Геллхорн – она сидела слева от меня, и нас разделял Пэтчи Ибарлусия – рассказывала о том, что она провела немало времени в Германии в середине – конце 30-х, и что она в жизни не видела ничего более отвратительного, чем нацистские громилы – как на улицах, так и в правительстве. Пэтчи взмахнул бокалом с бренди и объявил, что Гитлер – это „puta, maricon“ и трус и что война закончится еще до Рождества. Доктор Геррера Сотолонго, сидевший справа, негромко ответил, что до окончания войны может миновать не одно Рождество. Уинстон Гест молча поглощал вторую порцию лаймового пирога.