Размер шрифта

Колизей - стр. 3

) и большая фреска «Нищие». Здесь перед нами – образная система отнюдь не церковных росписей. Исайя и лирическая героиня, сидящие в кабаке за столом, – это всего лишь лысый старик и молодая девушка, что жадно слушает его пьяное бормотание. Водочная словесная вязь постепенно становится пророчеством – и здесь Крюкова пользуется забытой, архаической лексикой, заставляющей вспомнить не только Державина, но и поэтов додержавинской поры:

И, будь ты царь или кавсяк, зола иль маргарит —

Ты грабил?!.. – грабили тебя?!.. – пусть все в дыму сгорит.

Кабаньи хари богачей. Опорки бедняка.

И будешь ты обарку жрать заместо каймака.

И будет из воды горох, дрожа, ловить черпак. —

А Вавилон трещит по швам!.. Так радуйся, бедняк!..

Ты в нем по свалкам век шнырял. В авоськах – кости нес.

Под землю ты его нырял, слеп от огней и слез.

Платил ты судоргой телес за ржавой пищи шмат.

Язык молитвою небес пек Вавилонский мат.

Билет на зрелища – в зубах тащил и целовал.

На рынках Вавилонских ты соль, мыло продавал.

Наг золота не копит, так!.. Над бедностью твоей

Глумился подпитой дурак, в шелку, в венце, халдей.

Так радуйся! Ты гибнешь с ним. Жжет поросячий визг.

Упал он головою в кадь – видать, напился вдрызг.

А крюковские нищие – это и подлинные нищие «чадной столицы», и нищие ангелы с призрачными крыльями, и сама нищая героиня, которая если и может раздать милостыню, так только разломив себя самое на куски:

Мир плевал в нас, блажных! Голодом морил!

Вот размах нам – ночных, беспобедных крыл.

Вот последнее нам счастье – пустой, грозный зал,

Где, прижавшись к голяку, все ему сказал;

Где, обнявши голытьбу, соль с-под век лия,

Ты благословишь судьбу, где твоя семья —

Эта девка с медным тазом, ряжена в мешок,

Этот старик с кривым глазом, с башкою как стог,

Эта страшная старуха, что сушеный гриб,

Этот голый пацаненок, чей – тюремный всхлип;

Этот, весь в веригах накрест, от мороза синь,

То ли вор в законе, выкрест, то ль – у церкви стынь,

Эта мать – в тряпье завернут неисходный крик! —

Ее руки – птичьи лапки, ее волчий лик;

Эта нищая на рынке, коей я даю

В ту, с ошурками, корзинку, деньгу – жизнь мою;

И рубаки, и гуляки, трутни всех трущоб,

Чьи тела положат в раки, чей святится лоб, —

Вся отреплая армада, весь голодный мир,

Что из горла выпил яду, что прожжен до дыр, —

И любить с великой силой будешь, сор и жмых,

Только нищих – до могилы, ибо Царство – их.

Вот оно! Слово сказано. «Царство – их»: это же прямой парафраз евангельского «…ибо их есть Царствие Небесное». Все оправдано и освящено – значит, и нечего уже бояться. Все на свете повторяется, повторится и эта ночь, и этот кабак, и эти бедняки, что едят дешевые пельмени и пьют дешевую дармовую (кто-то их угощает…) водку, и эти внимательные женские глаза, то полные слез, то сияющие чистой радостью, наблюдающие нищую жизнь – самую богатую, самую священную на земле, как выясняется из контекста стиха.

Апология всеобщего оправдания, щедрого прощения напрямую звучит в одном из финальных стихов – «Всепрощении». Здесь душа, уже вышедшая из тела (смерть уже произошла…), вольно летает над кабацкими гуляками, над злыми людьми, кто при жизни терзал и обижал героиню, и над людьми добрыми, – и тех и других эта исшедшая из тела душа любит одинаково:

Сыплюсь черным снегом вниз! Языком горячим

Страница 3

На следующую страницу