Колдуны - стр. 17
«…Константин Петрович, вы не собираетесь делать государственного деятеля из меня?»
«А чего ты боишься? Это будет путь, а не плюновение дьявола: проснулся – и уже министр. Стой, погляди в зеркало. Как ты в храм оделся, горе луковое?»
«Нормальные джинсы, что вы сразу как моя мама. Очень нужно съехать от родителей, чтобы… Нет-нет-нет!»
«Вася, я ещё ничего не сделал. Это тебя черти крючат».
«Да, попробуй тут разберись, черти или вы. Вот эти надену, хорошо? Без дырок. Консервативненько».
По мне, то и это было на один салтык, но я промолчал. О, на каких кошачьих лапках нужно ходить, когда затеваешь борьбу с духом времени, как легко показаться смешным, ограниченным, безнадежно устарелым, как легко проиграть, выйдя на честный бой с открытым забралом, что сталось с теми, кто вышел, – легли костьми на костях…
«Вася, не вот это, а ботинки. И почисти их. Я понимаю, что без прислуги тяжело, но как-то ведь вы живёте, посмотри на Шпербера».
«Вы знаете, сколько это вообще стоит, быть таким, как Шпербер?»
«Быть опрятным – всегда по карману. И что это за очки на тебе?»
«Ray Ban. Хорошие очки, правда?»
«Но ты прекрасно видишь без очков».
«Это солнцезащитные».
«Когда разговариваешь с людьми, снимай».
«Это как раз очень удобно, когда разговариваешь. Глаз не видно».
«Всё равно снимай. Прятать глаза невежливо. И потом, в зелёных очках нигилисты ходят».
«…Но мои-то не зелёные».
Неряшливость, вот было слово для двадцать первого века. В одежде, поведении и языке тоже – достаточно сказать, что петербургского губернатора журналисты называли, полагая это синонимом, градоначальником, и лучше не описывать, как говорила публика: весь мир, казалось, превратился в одну разбитную бабёнку. Так и заканчиваются игры публики с простонародьем.
Ближайшая к дому, она же единственная, церковь оказалась кладбищенской. Ничего не осталось: ни Святодуховской на Большой Охте, ни Георгиевской, ни трёх единоверческих; ни той Охты, куда ходил – я помню его как новинку – паром; исчезли луга, церкви, кладбища, фабрички по берегам речек, и если Охта, чуждая мне тогда и неведомая настолько, что я не мог скорбеть по утраченному, так изменилась, что же произошло со всем остальным?
И нет, меня не освежила молитва в тесной и запущенной церковке, хотя я молился горячо, и Вася стоял спокойно, уж не знаю, о чём думая. Я не стал ему досаждать. Голос убедительнее моего, может быть, ясный, может быть, далёкий и еле различимый, вместе со словами службы или поверх них, требовал его внимания.
– Сегодня воскресенье, – сказал Вася, едва выйдя на улицу.
«Да, я заметил. Обернись, перекрестись и поклонись».
«Так вот, Константин Петрович, вы не могли бы немного поспать? Или удалиться в чертоги разума?»
«Я и без того в чертогах разума. А что такое?»
«У меня свидание».
«У тебя есть невеста? Буду рад познакомиться».
«Нет, Константин Петрович, не невеста, а девушка».
«…Ты ездишь к девкам? Как же тебе не стыдно?»
«Нет! Она не девка. Ну, в вашем смысле».
«Ты что, её соблазнил? Вася, нужно жениться».
«О бля, бля, боже, как с вами трудно! Нет, я не хотел! Больше не буду! Забудьте! Друзей-то повидать можно? Константин Петрович, я с катушек того. Рехнусь, если без отдыха».
«Конечно, повидай друзей. Отдохни».
«Без вас».
«Почему без меня?»
«Вас это шокирует».