Коготки Галатеи - стр. 17
Я ознакомился с договором и платежами. По документам деньги за товар были перечислены 27 июля, но возможно Красногорцы потребовали возмещение убытков.
Не удивило сотрудников фирмы и убийство водителя Петрова. По их словам, он – любимчик Рогова, и поэтому в фирме на особом положении. Работает Петров с самого основания АО, и он на пару с шефом обделывал какие-темные делишки. Подробности еще не прояснены. Единственный, кто вызывает недоумение, – это Клокин. С ним Рогов не был в панибратских отношениях.
С Клокиным – полная неясность. Он уже больше двух недель находится в официальном отпуске. Его секретарь уверяет, что Клокин за границей. Во всяком случае, он туда собирался.
Удалось мне поговорить и с женой Роговой. По ее словам, в день убийства муж вышел из дому в семь утра, хотя обычно выходил в восемь. Его у дома ждала машина. Ровно в девять Рогов появился в фирме. Пробыл в ней не более пяти минут. Подписал четыре договора на поставку медоборудования и ушел, приказав бухгалтеру оформить двухдневную командировку ему и Петрову. По словам секретаря, он был необычайно возбужден и очень спешил. Водитель Петров тоже заходил в офис выпить минеральной воды. Клокина никто не видел. Что-то здесь не так.
29 августа 2000 года
8
Я взял ручку и записал в дневнике: «Искусство – это всегда ожидание чего-то…» Немного подумав, я зачеркнул «чего-то» и написал «любимого человека». Все великие вещи написаны в ожидании любимого человека. Болдинская осень Пушкина – это ожидание встречи с Натали…
За окном уже стемнело. На небо высыпали звезды. В черном стекле, кроме настольной лампы, опять отражался мой унылый силуэт. Я снова не замечаю звезды, а вижу только себя. Зрелище не доставляет удовольствия. Мне уже сорок два. «Я больше никогда не возьму в руки кисть, не потому, что я больше ее не достоин, а потому что мне больше некого ожидать…» – написал я в дневнике.
Я поднялся и поставил на плиту чайник. Затем через силу залез в холодильник и достал кусок сыра. Без всякой охоты я сделал себе бутерброд и насыпал в чашку заварки. Есть совершенно не хотелось, как впрочем, уже не хотелось ничего. Когда говорят, что несмотря ни на что нужно продолжать жить, мои губы расползаются в понимающей улыбке. От нашего желания продолжение жизни не зависит. Жизнь идет сама по себе. Точнее – катится, и – все больше по инерции.
Итак, мой художественный дар стал проявляться еще в раннем детстве. Я всегда ожидал прихода матери то в интернате, то в больнице, то у соседей, то в пионерском лагере. Рисовал, чтобы убить время. И все мне задавали один и тот же вопрос: «Кто тебя учил рисовать?»
Я пожимал плечами и напрягал лоб. Рисовать меня никто не учил. Это я помню хорошо. Прежде всего, потому что моим близким было не до меня. Рожденный для связки семьи и не выполнивший своей миссии, обязан родителям доставлять как можно меньше хлопот. Я это чувствовал, но хлопоты со мной были, прежде всего, из-за моей подвижности. Меня наказывали за все, даже за то, за что впоследствии восхваляли. В первую очередь – за рисование.
Надо сказать, что рисовал я весьма нестандартно. Например, когда требовалось изобразить весну, и все естественно рисовали солнце, ручьи и птиц, я рисовал румяную девушку с распущенными волосами в виде ручьев. Ее объятья были распростерты, глаза сверкали, а на устах сияла блудливая улыбка. За столь вольное толкование этого времени года, меня поставили в угол на полдня. Полдня – это пустяки. А стоять у доски – вообще удача. Когда учительница углублялась в чтение, можно было присесть на урну и отдохнуть. Правда, меня всегда выдавали одноклассники своим жизнерадостным ржанием, но я на них не в обиде.