Когда рассеется туман - стр. 40
Больше всего я любила ходить к бакалейщику. Теперь там фотоателье. Последнюю бакалейную лавку закрыли то ли десять, то ли двадцать лет назад, когда построили супермаркет на Бридж-роуд. А во времена моего детства в ней распоряжались длинный тощий дядька с густыми бровями и смешным акцентом и его маленькая пухлая жена; оба старались выполнить любые, пусть и самые заковыристые желания покупателя. Даже во время войны мистер Георгиас ухитрялся найти лишнюю пачку чая – за соответствующие деньги, понятно. Девчонкой я считала бакалейную лавку настоящей страной чудес. Я заглядывала внутрь через окно, упиваясь видом ярких коробок с «птичьим молоком», мармеладом и имбирным печеньем «Хантли и Палмер», расставленных аккуратными пирамидами. Сокровища, которым не было места у нас дома. На гладких просторных прилавках лежали желтые бруски масла и сыра, стояли коробки со свежими – а иногда еще и теплыми – яйцами и сушеной фасолью, которую взвешивали на медных весах. Иногда – о счастливые дни! – мама приносила из дома горшок, и мистер Георгиас доверху наполнял его темной патокой.
Руфь похлопала меня по руке, помогла подняться, и мы отправились дальше по улице – к выцветшему красно-белому навесу кафе «У Мэгги». Меню в поцарапанной черной обложке предложило нам обычный набор современных закусок: капучино, куриные сэндвичи, пиццу с томатом, – но мы, как обычно, заказали две чашки чая и ячменную лепешку на двоих и уселись за столик у окна.
Наш заказ подала незнакомая и, судя по неловкости, с которой она держала поднос с чаем и лепешкой, неопытная официантка.
Руфь неодобрительно взглянула на дрожащие руки девушки, а при виде лужиц на подносе подняла брови. Но от упреков удержалась, лишь поджала губы и расстелила между чашками бумажную салфетку.
Мы попивали чай, как у нас водится, молча, пока Руфь не подвинула мне свою тарелку со словами:
– Доешь и мою половинку. Ты очень похудела.
Я хотела ответить ей фразой миссис Симпсон[8] – женщина не может быть слишком богатой и слишком стройной, – да передумала. Руфь никогда не дружила с чувством юмора, а в последнее время оно покинуло ее окончательно.
Конечно, я похудела. У меня совсем нет аппетита. Нет, я не потеряла чувство голода, скорее чувство вкуса. А когда у человека отмирает последний вкусовой сосочек, ему становится незачем есть. Смешно. Когда-то в юности я мечтала об идеальной фигуре – тонкие руки, маленькая грудь, интересная бледность, – вот и домечталась. Только идет она мне гораздо меньше, чем когда-то Коко Шанель.
Руфь стряхнула с губ несуществующие крошки, откашлялась, сложила салфетку пополам, потом вчетверо и прижала ножиком.
– Мне надо купить кое-что в аптеке, – сказала она. – Подождешь меня?
– В аптеке? – встревожилась я. – А что случилось?
Дочери уже за шестьдесят, у нее взрослый сын, а сердце у меня все равно екает.
– Ничего, – ответила она. – Ничего страшного. – И объяснила шепотом: – Просто снотворное.
Я кивнула; мы обе знали, почему Руфь не может спать. Беда сидела между нами, связанная уговором не обсуждать ее. Или его.
Руфь торопливо нарушила молчание:
– Посиди, я быстро. Здесь не холодно, отопление работает. – Она взяла сумочку, пальто и смерила меня подозрительным взглядом. – Ты ведь никуда не уйдешь, правда?
Я покачала головой, и Руфь заторопилась к двери. Она почему-то все время боится, что я куда-нибудь испарюсь в ее отсутствие. Интересно, куда, по ее мнению, мне так хочется сбежать?