Когда осыпается яблонев цвет - стр. 24
Егор мог бы буркнуть: «Ничего», – мог бы заорать, применяя нападение как лучший способ защиты, и гневно возмутиться: «Что за бред ты несешь?!» Но делать это прилюдно, среди толпы народа! Какая муха укусила его всегда спокойную, тихую жену? Неужели она что-то подозревает? Да нет, не может быть! Ведь никогда ни словом, ни взглядом. Нет, определенно пора избавиться от Людки и вспомнить о семье. Егор крепче обнял жену, сказал, стараясь не встретиться с ней взглядом и делая вид, что высматривает сына среди детей:
– Мань, ты в следующий раз просто говори, какой конкретно букет нужен. Ну, размеры обозначь, состав. Ты же лучше знаешь, правда? Ты у меня умница! – И он снова, стараясь не дышать невыносимой лавандой, поцеловал пушистую макушку.
Маша не ответила, но и не отстранилась. Наоборот, прижалась теснее и сказала по-прежнему миролюбиво:
– Смотри: пошли!
Егор завертел головой, встал на цыпочки и наконец увидел. Минька смешно косолапил по направлению к школьному крыльцу, стараясь не выпасть из линии малышей, возглавляемых дамой средних лет. «Наталья Петровна», – вдруг неожиданно вспомнилось имя и отчество учительницы. Да, Маня что-то такое говорила. Кажется, она была довольна отзывами о педагоге и радовалась, что сын попал именно в ее класс. И потом еще сказала, что зовут классного руководителя так же, как звали ее первую учительницу, – Наталья Петровна, а у нее – Маши – остались о последней только наилучшие воспоминания.
Что касается воспоминаний Егора, то начальную школу он практически не помнил. Как правило, в сознании возникали некие смутные видения, связанные с какой-то непрерывной усталостью и безысходностью. Вот они с мамой идут через поле. В лицо дует ледяной ветер, несколько минут назад сломавший хиленький зонт. По спине непрерывным потоком бегут струи дождя. На Егоре резиновые сапоги. Они ему велики, и оттого каждый шаг дается с трудом: голенище погружается в грязную жижу и никак не хочет двигаться дальше. А мама тянет за руку и торопит:
– Быстрее, Егорка, быстрее!
И он старается. Знает, что, если опоздают к автобусу – в школу уже не попасть. А сегодня конкурс, и надо написать работу, и обязательно хорошую, чтобы выиграть, чтобы потом в Москве, куда папу скоро переведут, Егорку бы обязательно приняли в хорошую школу. Папа у него военный, уже совсем немолодой. Он большой и лысый, зато усы у него густые и мягкие, он в них смешно улыбается и называет себя старым воякой. А мама всегда вздыхает и укоряет его ласково:
– Куда тебе воевать-то, Миша! Уж скоро на пенсию.
А отец хорохорится, обижается:
– Есть еще порох в пороховницах. Нечего меня со счетов сбрасывать! Я, между прочим, ценный кадр.
Мать замолкала, но упрямая складочка у переносицы продолжала выражать несогласие. Потом, спустя годы, Егор понял, о чем так красноречиво говорила эта складка: «Что ж это тебя, такого ценного и незаменимого, все время в глушь посылают?! То в Мурманске света белого не видим (там Егор и родился, слабеньким и болезненным, мать так боялась рахита, что даже вырвалась от мужа на полгода и уехала с ребенком на родину, в Краснодар, но потом они вернулись – семья), то на границе с Афганистаном вздрагиваем от каждого шороха, то в Якутске мерзнем от невыносимого холода». Егор часто думал о том, что мать очень любила отца, и про себя удивлялся этому чувству без тени расчета, без крупинки меркантильности. Все только о нем, все только для него, и ничего для себя. А ведь на пятнадцать лет моложе, и фигура красивая, и коса до пояса, и ухажеров – один другого краше. Могла бы остаться в своем теплом, сочном, фруктовом, богатом Краснодаре и горя не знать, а вот бросила всех и вся (и город, и родителей, и друзей, и институт), перевелась на заочное – и вперед за любимым практически на край света. Где Краснодар и где Якутск?