Кофе по-венски - стр. 2
– Юля, почему ты опять не спала?
– Бывает. Наверное, много кофе выпила на ночь.
– Ты вчера пила чай, я помню, – он широко улыбнулся, демонстрируя прекрасные ровные зубы.
– Маркус, можно я в Зальцбург поеду?
– Сегодня же пятница! Магазин работает с восьми утра, и ты обычно помогаешь мне в этот день, – он произнес это не с укором, а с детской обидой.
– Маркус, я не могу. Пожалуйста, отпусти. Мне в Зальцбург очень нужно.
– Опять к нему… Как вы говорите: ба-тюш-ка Александр, – у Маркуса не получалось раскатистого русского «р», последний звук в имени он произносил гортанно. – Ба-тюш-ка Александр. Да?
– Да. Я постараюсь быстрее. Как-нибудь обойдешься без меня? Душа просит.
– Ох, неспокойная у тебя душа… Русская. Но за то и люблю тебя, Юлия!
– Маркус… – она помолчала, не желая сейчас спорить. – Спасибо тебе!
Эта «русская душа» была Маркусовой идеей фикс. Он имел русские корни: его прабабушка сбежала в Австрию из дореволюционной России, оставив там мужа-офицера, не в меру увлекшегося коммунистическими идеями. Спустя несколько лет, буквально погибая от голода, эта бывшая воспитанница института благородных девиц обручилась здесь с местным пекарем – профессия, стоит сказать, в этих местах весьма уважаемая. Но для прабабушки, конечно же, это был абсолютный мезальянс. Как в сказке, она родила пекарю троих сыновей: Маркус был потомком младшего. Что самое удивительное, каким-то чудесным образом он пронес сквозь годы русскую, прабабушкину фамилию – Городецкий, потеряв во время длинного пути только последнюю букву. Семейная легенда гласила, что антикоммунистка прабабушка уговорила демократичного прадедушку записать на эту гордую фамилию меньшего отрока, дабы свидетельство «голубых кровей» не растворилось в веках. И теперь Маркус Городецки лелеял любовь ко всему «русскому», особенно после судьбоносной встречи с Юлькой, хоть та и приехала из Украины, хоть и пыталась доказать, что это «разные вещи, херр Городецки». «Egal (Все равно, – нем.), – отвечал Маркус. – У тебя русский характер!» – и Юлька сдавалась и какое-то время больше не спорила.
Потомок Городецких поставил свою чашку в посудомойку, повертел широкой, накачанной спиной перед Юлькиным носом и ушел, бросив на ходу короткое «чао».
«Ой, не понять тебе меня, довольная ты голова!» – думала Юлька, надевая плотную твидовую юбку. Даже злилась на него за эту дурную способность радоваться каждому лучу солнца и не заморачиваться ни о чем. Сначала, когда только познакомились, думала: маска. Они тут все улыбаются, порой до приторности. Но потом поняла: нет, просто такой легкий характер, не берет дурного в голову, ни о чем глубоко не задумывается. Как-то да будет, зачем переживать?
К Юльке Маркус тоже относился легко. Он влюбился в ее веснушчатое лицо сразу, безоглядно, едва увидев в коридоре Volkshochschule (школы последипломного образования), где она учила немецкий. Но его влюбленность была легкой, как взмах крыльев бабочки, искрящейся, радостной, без тяжелых мыслей и кровоточащих сердечных ран. Если бы Юлька ответила ему отказом, Маркус не стал бы горевать долго. Но тогда, когда она была здесь совсем одна, когда пыталась начать с чистого листа неудавшуюся свою несчастную, «забубенную» жизнь, искренняя веселость этого русофила (в школе Маркус отдавал дань прабабушке – изучал русский), его шутки, внимание, поддержка показались ей брошенным с неба спасательным кругом. И она за него ухватилась – не идти же ко дну! Юлька даже внушила себе, что тоже влюбилась – насколько это возможно после всего, что она пережила. Он такой смешной, милый – как они говорят, nett, с этими белесыми бровями и волосами, у него такое живое лицо (беспрерывно гримасничая, он пытался выжать из Юлькиных печальных глаз хоть подобие улыбки)… Маркус часто напоминал ей ребенка-переростка, этакого инфантильного увальня, очутившегося в сексапильном теле взрослого мужика: мог прыгать от радости, кричать от гнева, разбрызгивать фонтаны эмоций, а потом вдруг затихал, наигравшись, намаявшись, ластился у ее ног потерянным котенком, мурлыкал… Юльке казалось, что он добрый: никогда не жалел денег, не жался, как, по рассказам девчонок, жмутся другие. Но был он далеко не так прост.