Княжья травница - 3. Заложница первой жизни - стр. 21
Вместе с нами на пятой лошади ехал Хосе — испанец-конкистадор, которого на поле битвы с индейцами полумёртвым нашла цыганка. Был он крепким и коренастым, в седле держался так, будто мать его там и родила. Кривые ноги колесом выдавали бедняка, в детстве подверженного рахиту, но Хосе обожал лошадей, а лошади очень любили его, сами мне признавались в этом. Был он вооружён длинным копьём и управлялся с ним ловчее любого из моих воинов. Говорил мало, в основном, отрывистыми «да» и «нет», зато в деле не было лучше его. Мне нравился Хосе, потому что я в нём чувствовала человека ответственного и работящего.
Моки же был слегка раздолбаем. Конечно, трудился он на всеобщее благо вместе с другими, но не прочь был позубоскалить и потрепаться. Вот и сейчас он улыбнулся белыми зубами, сказал мне:
— Раньше выедем — раньше вернёмся!
— Согласна, — усмехнулась. — Асель, ляг, пожалуйста, чтобы я смогла сесть в седло.
Моки недоверчиво прищурился, Хосе поперхнулся. Они уже знали, что я лечу людей, но пока ещё не успели привыкнуть к тому, что животные понимают меня, а я понимаю их. Но ничего, привыкнут! К тому же…
Лошадь под Хосе, молодой жеребец по кличке Гордый, заржал тихонечко:
— Скажи ему, пусть не бьёт меня сильно пятками в бока! Я всё понимаю, не надо лупцевать!
Со смешком я передала слова Гордого конкистадору, садясь на верблюдицу. Хосе испуганно поднял ноги в сёдлах, и жеребец снова заржал, теперь уже просто смеясь.
В общем, выехали мы в хорошем настроении. От моих дурных предчувствий не осталось и следа. Оглянувшись на поселение, я только улыбнулась. Всё будет хорошо, мы вернёмся целыми и невредимыми, с картой и племенными животными для наших овец и коз.
Лес встретил нас настоящим холодом. Лебеди недавно улетели на юг, мы слышали их крики в небе, когда косяки пролетали над поселением. Я думала, что это журавли, но Моки поправил. Журавли кричат по-другому, сказал он, да и выглядят длиннее. Но мы с ним сошлись в одном мнении, что после улёта птиц на зимовку осень заканчивается.
Я почувствовала это сразу, как только мы въехали под сень деревьев, обрамлявших гору. Закутавшись плотнее в покрывало, я прижала к себе Ярика в слинге, чтобы отдать ему своё тепло, другой рукой правила Аселью, хотя это было почти незачем. Верблюдица плелась позади Резвого и Гордого сама, не сворачивая никуда, не отставая, только бурчала:
— Грязь, дождь, холод… Что ещё есть в этом мире, чтобы убить бедную меня?
— Молчи, Асель, не ной. Ты же боевая верблюдица, ты привыкла сносить тяжести походов!
— На солнце и в суши, — съязвила та. — А не в этой мокроте!
— Малость воды вывела тебя из себя?
— Я сухопутная боевая верблюдица, — фыркнула она и заткнулась.
Воздух был влажным и приятно пах мхом и палыми листьями. Природа умирала, источая пряный аромат осени. А меня потянуло на лирику… Если бы не стремление выжить, если бы не условия, в которых мы должны были существовать, я бы даже ударилась в написание стихов про жёлтые листья и запах зимы. Но не время, не время… Быть может, потом, когда я найду и уничтожу первую жизнь, кем или чем бы она ни была.
Унылая пора, очей разочарованье… Хорошо, что накидка защищала от дождя! Иначе мы бы давно промокли до нитки. С деревьев падали крупные капли, попадая по голове с силой брошенного камушка. Собаки, бегавшие вокруг каравана из пяти лошадей и одной боевой верблюдицы, то и дело отряхивались с остервенением. Лютик при этом с подростковым восторгом повизгивал: