Книга шамана о жизни и смерти. Реальные истории исцеления - стр. 5
В следующий раз, когда я увидел Гарольда, он был так накачан лекарствами, что лишь тупо уставился на меня. Его дар был надежно похоронен под тоннами антипсихотических препаратов, но я никогда не забуду того, что видел. Он пробудил во мне осознание, что я должен положить конец той войне, которая все еще бушевала внутри меня, если хочу когда-нибудь сам стать целителем. Иначе этот напуганный девятилетний ребенок будет управлять моей нервной системой и втайне принимать решения за меня.
Работа в психиатрической больнице позволила мне понять жесткую ограниченность западной психиатрии. Мы просто удаляем людей, которые не вписываются в систему или пугают других своими способностями. Им нет места в наших культуре и обществе. Безусловно, есть люди, которые причиняют боль другим и нуждаются в лечении; но все же многие из тех, кого я встретил в больнице, были приятными и добродушными, а некоторые – даже гениями. Мир не признал их необычные таланты, и они начали причинять вред себе и другим. Их волшебный джинн продолжал ускользать из бутылки, а мы пытались заставить его замолчать с помощью препаратов, вместо того чтобы восхищаться его силой и помогать таким людям, как Гарольд, обуздать ее.
Что касается моих личных дарований, то в детстве, проведенном на Кубе, я даже не подозревал о них. Когда Кастро вошел в Гавану, мне было всего девять лет, и вся эта война на улицах не имела для меня никакого смысла. Кто был врагом? Хорошие парни и плохие парни говорили на одном языке, у них был одинаковый цвет кожи, и часто они происходили из одной семьи. Это было время хаоса и запутанности. Когда мы с семьей наконец оказались в Майами, мне было десять лет, и я знал всего несколько слов на английском.
При поступлении в государственную школу я должен был пройти тестирование на определение уровня моих академических знаний и способностей. До сих пор помню то ужасное собеседование со школьным психологом. Он настаивал, чтобы я смотрел ему в глаза. Я рос в латинской культуре и с детства усвоил, что взрослым нельзя смотреть в глаза, потому что это неуважительно. Меня учили: «Когда с тобой разговаривает взрослый, ты должен проявлять уважение и почтение, глядя вниз», поэтому я нервно сопротивлялся требованию своего экзаменатора. Он продолжал хватать меня за подбородок и заставлять смотреть ему в глаза, пока слезы не потекли по моим щекам. Результаты этого тестирования показали, что у меня задержка в развитии, меня назвали умственно отсталым и поместили в класс для детей с отклонениями.
К моему удивлению, почти никто из них ни слова не говорил на английском или, если уж на то пошло, на любом другом языке. Все наше общение было тактильным – прикосновения, жесты, – и я был в восторге от этого. Их не заботило то, что я говорю только по-испански. Весь следующий месяц я исследовал мир цветных кубиков, скалодромов и игр с мячом в компании детей, которые общались без слов.
Пару месяцев спустя по настоянию моих родителей я прошел повторное тестирование, на этот раз с испаноговорящим психологом. Родители были ошарашены моим диагнозом и потребовали повторной оценки. Меня тестировала очень добрая женщина, которая поняла, что перед ней мальчик, травмированный войной. Она мягко беседовала со мной и не заставляла смотреть ей в глаза. В результате она сообщила школе и моим родителям, что я очень умный и способный ребенок и должен быть помещен в класс для одаренных. На следующей неделе меня перевели в класс для одаренных, и я обнаружил, что там никто не говорит по-испански. Единственное, что я знал по-английски, это числа. Учительница спрашивала других детей, сколько членов в Конгрессе США или что открыл Галилей, а затем обращалась ко мне и говорила: «Альберто, скажи нам дату и год». И я мог ответить ей на своем ломаном английском. Это был триумф!