Клуб радости и удачи - стр. 17
Я часто слышала рассказы о привидениях, которые похищают детей, в особенности своенравных и непослушных маленьких девочек. Я много раз слышала, как Бобо произносила нарочито громким голосом, что мы с братом выпали из внутренностей глупой гусыни, что мы просто два никому ненужных яйца, которые не годятся даже на то, чтобы вбить их в рисовую кашу. Она говорила это для того, чтобы нас не похитили призраки. Как видишь, для Бобо мы все же представляли некоторую ценность.
Бобо пугала меня всю мою жизнь. Больше всего она меня напугала, когда заболела. Это случилось в тысяча девятьсот двадцать третьем году, когда мне было девять лет. Бобо вся отекла и напоминала перезрелую тыкву, тело ее стало мягким и начало гнить, издавая тяжелый запах. Она вызывала меня к себе в комнату, где стояла жуткая вонь, и заводила свои бесконечные разговоры. «Аньмэй, – говорила она, называя меня тем именем, под которым меня знали в школе, – слушай внимательно». И начинала рассказывать истории, которых я не понимала.
Одна из них была о жадной девушке, живот которой становился день ото дня все больше. Девушка отравилась, чтобы не признаваться, чьего ребенка она носит. Когда монах вскрыл ее, внутри оказалась большая белая тыква. «Если человек жадный, он всегда испытывает голод из-за того, что у него внутри», – заключила Бобо.
В другой раз Бобо рассказала мне про девочку, которая не слушалась старших. Однажды эта непослушная девчонка так сильно трясла головой, отказываясь выполнить очень простую просьбу своей тети, что у нее из уха выпал маленький белый шарик, и через образовавшееся отверстие вытекли все ее мозги, прозрачные, как куриный бульон. «Когда только твои собственные мысли бродят у тебя в голове, ничему другому там не остается места», – внушала мне Бобо.
Незадолго до того, как Бобо ослабела до такой степени, что не могла даже говорить, она прижала меня к себе и заговорила о моей матери. «Никогда не произноси ее имя, – предупредила она. – Произносить ее имя значит плевать на могилу твоего отца».
Единственный известный мне отец был большой картиной, висевшей в парадном зале. Это был крупный неулыбчивый мужчина, угрюмость которого явно проистекала от постоянного пребывания на стене. Его взгляд неотступно преследовал меня по всему дому. Даже из своей комнаты, расположенной в конце этого зала, я видела наблюдающие за мной глаза отца. Бобо говорила, что он присматривает за тем, чтобы я не вздумала вести себя неуважительно. Поэтому в те дни, когда я в школе швырялась камнями в других детей или теряла по собственной небрежности учебник, я старалась с невинным видом побыстрее проскользнуть мимо отца и спрятаться в укромном уголке своей комнаты, куда он не мог заглянуть.
Наш дом казался мне злосчастным, но мой братишка, по-видимому, так не думал. Он колесил на своем велосипеде по внутреннему двору, разгоняя кур и детей, и смеялся над теми, кто громче всех визжал. А когда дядюшка и тетушка уходили в гости, он забирался на парадные пуховые диваны и прыгал на них, нарушая благочинную тишину, царившую в доме.
Но однажды даже беззаботности моего братца был положен предел. Как-то жарким летним днем – Бобо тогда была уже очень больна – мы стояли за воротами, наблюдая за деревенской похоронной процессией, шествовавшей мимо нашего дома. Как раз в тот момент, когда она поравнялась с нашими воротами, портрет покойного в тяжелой раме сорвался со своей подставки и упал на пыльную землю. Какая-то старушка взвизгнула и потеряла сознание. Мой братец засмеялся, за что тут же получил оплеуху от тетушки.