Клинок трех царств - стр. 15

Раздвигая толпу, они прошли через луг, и гость вдруг увидел знакомое лицо.

– Торлиб! – Он остановился перед парнем, которого держала за руку молодая девушка. – Торлиб, это ти. Приветствую тебя! Ти помнишь меня? Я – Хродехальм, ми видели себя в Франконовурте, в пфальце Оттона, наш кюниг… два зима прошло. Бэати́ссима ви́рго Мари́а! Я есть рад тебе видет!

– Ого… Дэмонио месимврино![18]

От растерянности Торлейв даже не сразу сообразил поздороваться – когда вспомнил лицо пышноволосого красавца в дорогой красной рубахе на немецкий образец. Похлопал глазами – мерещится? Вот уж кого он не ждал увидеть здесь – на Зеленого Ярилу близ киевской Святой горы. Да и вообще где-нибудь.

– Хро…

– Хельмо! Помнишь, ты звал меня Хельмо, как друг, звать зейчас снова так! Ти есть мой друг опьять, да?

– Сальве! – Нужное слово наконец выскочило из закромов памяти, и Торлейв улыбнулся. – Тэ салюто![19]

– Аве! – засмеялся Хельмо и на радостях, видя, что и правда узнан, похлопал Торлейва по плечу. – Бонум весперум![20]

В те два с лишним месяца, когда русское посольство дожидалось во Франконовурте возвращения короля Оттона, уехавшего на войну, Торлейв и правда часто встречался с Хельмо. Того приставили к русам, поскольку он знал славянский язык – правда, тот, на котором говорили гаволяне. Но собственный язык «восточных франков» имел немало общего с языком руси, и они объяснялись на смеси этих четырех наречий. Торлейв тогда считался при Оттоновом дворе диковинкой – в девятнадцать лет он свободно говорил, читал и писал по-гречески, что могли только редкие, славные своей ученостью служители церкви. Правду сказать, когда сошло в могилу поколение тех мудрецов, писателей и стихотворцев, коими славится двор Карла Великого, даже более близкая франкам и саксам латынь пришла в запустение. Чтобы не скучать, Торлейв, имея охоту к языкам, стал обучаться у придворных диаконов латыни и к концу второго месяца уже мог не только обменяться приветствием, но и поддержать несложный разговор. За две зимы та мудрость повыветрилась – в Киеве никто больше не знал ни слова по-латыни. Кроме епископа Адальберта, ненадолго приезжавшего следующим после того посольства летом.

– Как с дерева слетел, да? – ухмыльнулся в рыжую бороду Станимир. – Меня самого вчера под вечер вот обрадовали. Приехал с челядином – гостем буду, дескать…

– Почему к тебе?

Торлейв удивился: Адальберт, будучи в Киеве, со Станимиром даже познакомиться не успел.

– Поклоны привез от родственницы нашей… братучады моей, бывшей нашей… от Горяны Олеговны, словом. – Произнося это имя, Станимир понизил голос и наклонился к Торлейву.

– Горяны? – в удивлении прошептал тот, и Станимир утвердительно опустил веки: дескать, да, но кричать не будем.

– Теперь иначе ее там нарекли как-то. Бери-труд, вроде того.

– Сестра Бертруда бишоф[21] Адальберт нарек ее, – подтвердил Хельмо, только у него вышло «зестра».

От сознания важности этих вестей Торлейв слегка переменился в лице. Вдруг вспомнив, куда и с кем шел, обернулся: Правена так и стояла в шаге за его спиной, на ее лице явно отражалась борьба со зреющей обидой. Торлейв поколебался, потом повернулся к ней и взял за обе руки.

– Обожди немного, – шепнул он ей. – На кой ляд встрешник их принес, но надо мне поговорить с ними. Дело важное. Поди пока к девкам.