Кислород - стр. 7
– Конечно любит. Да ему без тебя и дня не прожить. И почему ты говоришь, что он «стал» просто невозможен? Он и раньше таким был.
Она покачала головой, со щеки слетела слеза и разбилась о колечки лука.
– Я не могу избавиться от мысли, что должно произойти что-то ужасное. Правда ужасное.
Ласло оторвался от работы и обнял ее: у него в руке молоток, у нее – нож.
– Я так устала, – сказала она, уткнувшись ему в шею. – Я всегда думала, что когда мы станем старше, все будет проще. Яснее. Но все еще больше запутывается.
– Матерь Божья! – заорал Франклин, вваливаясь на кухню, – его фигура заняла все свободное пространство. – Венгерский педераст лапает мою жену! Отпусти ее, ублюдок!
Ласло взглянул на руки американца:
– Что ты сделал со своей штуковиной?
– С револьвером? Отдал его твоему прекрасному арийцу. Как насчет приличной выпивки, а, скупердяй?
– Приличная выпивка будет на кое-каких условиях, – ответил Ласло как можно более суровым тоном. – Ты же знаешь, что сегодня придет Кароль. Давай проведем этот вечер в тишине и покое.
– Я нравлюсь Каролю, – заявил Франклин. Он открыл морозильник и вытащил бутылку «Житной». От теплого кухонного воздуха ее стекло тут же запотело. – Русский самогон!
– Польский, – возразил Ласло. – Русские пьют бензин. Солярку.
– Ничего не имею против солярки, – сказал Франклин, засовывая бутылку в карман пиджака. – Можешь продолжать обжиматься с моей женой. Я тебя пристрелю потом.
– Ты промажешь, – ответил Ласло, отворачиваясь обратно к разделочной доске. – Обязательно промажешь.
Давний житель шестого округа, автор пьес «Скажи “нет”, скажи “да”» (1962), «Вспышка» (1966), «Король Сизиф» (1969, его первая пьеса на французском) и еще тринадцати произведений, хорошо принятых всеми, кроме критиков крайних левых или крайних правых, которые считали его работы удручающе независимыми, бывший художественный директор «Театра Арто» в Сан-Франциско, читающий лекции по драматургии и восточноевропейской литературе в Сорбонне (понедельник и вторник после обеда), Ласло Лазар отбивал телятину и вспоминал, как познакомился с четой Уайли однажды вечером шестьдесят первого в джаз-погребке на улице Сен-Бенуа, когда та женщина, что стояла рядом с ним и резала овощи, жалуясь на бессонницу и прочие нелады со здоровьем, возникла из облака табачного дыма – волосы коротко подстрижены, как у Джин Себерг в фильме «На последнем дыхании»[2], – и улыбнулась ему, садившемуся за столик вместе с полудюжиной других эмигрантов, бледных молодых людей с плохими зубами, которые крутили сигареты из рисовой бумаги и потягивали выпивку как можно медленнее, отчаянно пытаясь сэкономить. Ее улыбка рассказала ему самое главное, что он хотел о ней знать: что она добра и не более таинственна, чем любой из его прежних знакомых. Иштван пригласил ее к ним за столик и нашел для нее стул, но говорила она именно с Ласло, склонившись к нему под визг саксофонов, и смеялась вместе с ним, и слушала его густо окрашенный акцентом французский. Судьба, конечно, если верить в подобные вещи – в фатум. А потом, тогда же вечером, произошла еще одна встреча: она представила ему коротко стриженного американца – высокого, длиннорукого, атлетически сложенного типа, с пристальным голубым взглядом фермера из голливудских фильмов. Франклин Шерман Уайли был всего лет на пять старше Ласло, но, стоя позади Лоранс – рука на бретельке ее платья, в старой военной рубашке, заляпанной пятнами краски, которыми он гордился, словно медалями, – он излучал полную обаяния, мужественную уверенность в себе, которая была у Петера, но которой, как с прискорбием замечал Ласло, отчаянно не хватало в его собственной жизни.