Кирза и лира - стр. 22

Но небо там, я вам скажу, зимой низкое-низкое и невероятно-преневероятно красивое! Оно лежит на поселке, как огромная карнавальная шляпа в праздничных серебристых блёстках. Небо – представьте – черное-пречерное, глубокое-преглубокое. Звезды, когда нет облаков, яркие-преяркие, и их там такое множество, жуть берет сколько! Всё небо сплошь усыпано ярко сверкающими или тускло мерцающими бриллиантами. Все созвездия: ковшики там, псы, водолеи разные, андромеды… просто звезды: Альтаир, Полярная… Какие там еще?.. Да много, и не перечислишь. Короче, – вот они, рядом! Так и падают, кажется, тебе на голову, в руки. Бери, не обожгись. Невероятная красота. Все загадочно и красиво. Но зимой на улице, на снегу, жутко холодно. Катастрофически холодно! Я это знаю потому, что всю зиму, каждый её вечер бегал на свидание к моей девушке.

Я тогда учился в седьмом классе, а она в восьмом. Люба была очень красивой и очень серьезной девочкой. Отлично училась, была председателем совета школы. А я? А у меня уже тогда с поведением было, как бы это сказать, ну, не совсем… Однажды, когда она на каком-то школьном вечере сама вдруг подошла ко мне и предложила дружить, я просто обалдел и долго потом не мог в это поверить. Я влюбился в неё сразу, по уши, окончательно и навек. В неё и нельзя было не влюбиться. Мне тогда очень многие пацаны сильно завидовали, а девчонки, у нас за спиной, откровенно ехидничали… А мне было плевать. Я тонул в своих мечтах и умирал от первой своей любви, и свалившегося на меня счастья.

Мы, с родителями, во время моей школьной жизни, часто переезжали с места на место. Отца все время назначали поднимать какие-то отстающие автопредприятия, укреплять что-то или укрупнять где-то. Плохо помню, например, Якутск. Не знаю даже, что мы там вообще делали? Помню, только, что жили. Я тогда совсем маленький был, и помню всё время чёрную ночь и чёрный день, чёрную ночь и чёрный день. Совсем без солнца. Все говорили: Полярная ночь. Я тогда думал, а зачем, это? А потом вдруг пришло только солнце, и стало очень много света и от самого солнца и от ярко искрящегося снега. Глаза слепило, смотреть можно было только сквозь радугу ресниц. Очень красиво тогда получалось смотреть вокруг себя сквозь радугу. Там же мне показывали замерзшую реку, Лена-река, говорили. Сквозь толщу прозрачного и чистого – до леденящего душу страха, от обманчивой опасности отсутствия видимой глазом опоры, лежишь на льду, уткнувшись в руки сложенные биноклем, как будто птица, высоко зависнув, и смотришь туда, вниз, на незнакомый и заманчивый, чужой мир. Фантастика! Там, глубоко-глубоко, – а просматривалось до самого дна, – были видны застывшие рыбки, большие и маленькие. Такие живые-живые совсем, но совсем-совсем застывшие. Очень загадочные и красивые. Интересно было рассматривать само дно реки, его одежду и раскраску. Где-то оно было чисто вымыто течением, а где-то бугрилось причудливыми камнями, ракушками, круглыми, вытянутыми или звездочками. Хорошо были видны длинные, застывшие в наклоне, неизвестные, а, значит, таинственные растения-водоросли.

Чуть лучше помню название какого-то АЯМзолототранса в очень снежном Алдане, упряжки ездовых оленей и ватаги мохнатых собак… Еще помню продуваемые ветрами бескрайние степи, целиной это называлось, в Казахстане. Потом были какие-то новые прииски… строительство Братской ГЭС… В общем, поездили с места на место немало. Семья моталась, ну и я вместе с ними. Школы менялись, как в калейдоскопе… Не успевал и друзьями-то толком обзавестись. Могоча!.. Тогда отец в очередной раз создавал или поднимал какое-то автопредприятие в новом рабочем поселке. Я и название-то его не помню, потому как не жил в нем. Главное, там средней школы ещё не было, и родители меня устроили в интернат, за сколько-то там десятков километров от себя. Интернат этот, отдельно стоящее трехэтажное здание и находился в той самой Могоче, на горе. В интернате мы должны были спать, кушать и делать уроки. Старшеклассники ходили учиться в одну из ближайших средних школ, за виадуком. И я тоже.