Кир - стр. 18

«Мама моя…» – несмотря на запрет, подумал я с болью.

– Это она, Даяна, соткала и раскинула смертельную паутину, из которой нам было уже не выбраться! – в отчаянии выкрикивала она, обливаясь слезами и брызжа слюной.

– И это под ее истерические выкрики командос из Северного альянса безжалостно поливали огнем и металлом Дикий хутор! – потерянно восклицала она, горестно мотая из стороны в сторону седой головой с трагически торчащим из левого глаза татарским ножом.

– И это они, чтобы ты знал, – горько рыдая, добавила она, – Альгирдас с Даяной перебили всю нашу большую и дружную семью…

Я молчал.

Я испытывал бурю эмоций, сравнимых с потопом или извержением вулкана.

Жаркие, страстные, путаные и полные непрощеной обиды откровения матери моей проникали в меня до костей, её боль отзывалась во мне жгучим сочувствием.

– Мама… – неожиданно для нас обоих прошептал я и робко, едва-едва, кончиками пальцев (чего прежде не дозволялось!) ласково коснулся кончиков её волос.

– Отомсти, сын! – горячечным стоном взмолилась она, сжимая мне пальцы.

– Непременно, мама! – так же взволнованно, срывающимся шепотом пообещал я.

– Немедленно поклянись! – тут же потребовала она.

– Я отомщу! Отомщу! – дважды клятвенно повторил я…

Удивительно все же устроена человеческая память: не обиды и слезы, но именно эта минута близости с матерью моей вспоминается мне чаще других…

По совокупности страшных деяний – зверского убийства несовершеннолетнего Галимуллы и тяжелейшего телесного увечья, причиненного собственной матери! – трибунал из двенадцати судей приговорил меня к смертной казни путем четвертования на Красной площади с последующей презентацией обрубков рук, ног и туловища в разных жилых массивах столицы.

Как было объявлено в приговоре: «…Чтобы всяким другим тварям впредь неповадно было»!

После распятия на кресте, колесования и сжигания на костре четвертование считалось четвертым по важности наказанием в СССР того времени и с наглядной очевидностью выражало отношение общества к детям, не чтущим родителей своих.

Казней первых трех степеней, как мне разъяснили, удостаивались особо выдающиеся поэты, писатели, религиозные деятели, врачи, генетики, кибернетики и прочая диссидентская сволочь; что же до зверских убийств, откровенного разбоя, мздоимства и казнокрадства – то за них карали, как правило, с большим пониманием и с меньшей яростью.

Месяц март стоял на дворе – одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года.

Мне исполнилось полных тринадцать лет.

По сути, я был малолетним преступником и, как следовало из защитной речи адвоката Бориса Иоанновича Розенфельда, мог бы рассчитывать на куда более мягкий приговор.

И даже с учетом тяжести совершенных деяний меня, к примеру, могли бы отправить для отбытия наказания в банальную исправительную колонию для несовершеннолетних или в одну из модных по тем временам психушек для особо неуравновешенных подростков; да, наконец, элементарно, в примитивную тюрьму, а не четвертовать.

– Не бывало подобного в истории юриспруденции! – со слезами на глазах свидетельствовал Борис Иоаннович Розенфельд.

От него же мне стало известно о роли матери моей в нашем судебном процессе.

Это она, с его слов, объявила судьям, что мне давно не тринадцать лет, как записано в документе о рождении, а полных восемнадцать, и что судить меня можно и должно без снисхождения, как это принято в СССР (