Кинжал для левой руки - стр. 2

В столице ликовала «великая и бескровная» революция. Извозчик с красным бантом и с красной лентой, вплетенной в гриву лошади, с трудом пробился на Английскую набережную.

В доме жены – особняке генерал-лейтенанта Берха – Николая Михайловича встретили, как выходца с того света. Из Морского корпуса – через мост – примчался отпущенный до утра Вадик, кадет старшей роты. Когда все домашние вдоволь нарыдались и нарадовались, когда, отойдя душой и телом от кронштадтского бега, Николай Михайлович появился в Адмиралтействе, то и там его приняли, как воскресшего из мертвых. Ему были рады, его расспрашивали, ему называли имена погибших в Кронштадте офицеров, и в тот же день у Грессера стала дергаться правая щека – то ли от всего пережитого, то ли от застуженного во льдах залива лицевого нерва.

– Послушайте, правда ли, что они обезоружили даже памятники? – приставал к нему лейтенант Дитрих, офицер из ГУЛИСО[1]. – У Беллинсгаузена отобрали кортик, а у Петра – шпагу?

– Правда, – отвечал Грессер, испытывая некоторое удовлетворение от того, что отголоски кронштадтских событий взволновали тихую заводь Морского генштаба.

Его принял новый морской министр, никогда не бывавший в морях, – Александр Иванович Гучков – и нашел ему место под Шпицем[2]: Грессера назначили старшим офицером в отдел подводного плавания. Казалось, жизнь снова налаживается, и притом в лучшем качестве: ни выходов в море, ни нервотрепки с матросами, от дома до службы – променадная прогулка в четверть часа, в просторных коридорах и высокооконных кабинетах – привычное золото погон, холеные лица сослуживцев, знакомых и по гардемаринским ротам, и по кают-компаниям, и по морским собраниям… Но горький дым кронштадтских труб – корабельных и заводских – докатывал и сюда, под Шпиц. И с каждым месяцем он ощущался все горше, все ядовитей, все убийственней… В октябре Генмор работал как машина, разобщенная с гребными валами, – сам по себе. Маховики флота вращал Центробалт[3] – странное новообразование на теле российского флота. О нем говорили с той болезненной гримасой, с какой говорят о раковых больных – с состраданием, страхом и отвращением. Для Николая Михайловича Центробалт был скопищем краснобаев и прочих говорунов, которые мнили себя новыми флотоначальниками. И хотя эти «парламентарии» в бушлатах и в мичманках уверяли, что они не будут вмешиваться в планирование военных операций, тем не менее вмешивались, пытаясь управлять ходом Моонзундского сражения.

Грессер готовил бумаги для министра и для председателя Центробалта, относил их на подпись, писал проекты приказов – с глухой тоской человека, вынужденного верить в платье голого короля…

Тот дурацкий щелчок чемоданного замка начисто лишил сна, и Николай Михайлович долго прислушивался к ночным звукам взбудораженного города. Откуда-то с Галерной осенний ветер принес глухие хлопки винтовочных выстрелов – необъяснимых и потому зловещих. Пробухали под окнами чьи-то сапоги, и долетел торопливый говорок.

Каменная раковина петербургского двора втягивала в себя все шумы бессонной столицы. Но пуще всего шумел ветер с залива. Мерзкий проволочный свист проникал сквозь двойные стекла. Стекла дрожали, дребезжали и, казалась, трепетали, словно листы пергамента.