Кентавры на мосту - стр. 2
– Душегубцы эти ваши плоскогубцы; а вот я ее… – Штопор был извлечен и снова пущен в дело. Бедные белые чашки наполнились темной жидкостью.
– Белые ночи. Бедные люди. Бледные кони… – почти непроизвольно задекламировал Омский, но декабрь был не похож на июнь, и продолжение как-то не просчитывалось.
– За бедные ночи.
– За белых людей.
Риджбек остался бы доволен таким тостом.
– А в шахматы внизу сыграем…
Чашки (чаши?) содвинулись разом.
Отпив дважды, Звездочет стал споро устанавливать на треноге небольшой телескоп. Ясная луна и сама по себе обещала занимательное зрелище. Правее и выше означился пылающий треугольник Венеры, в стороне просматривалась красноватая точка Марса. Их можно было угадать простым глазом. Для остального нужен был телескоп. Омскому случалось под умелым руководством Звездочета рассматривать и Юпитер – даже с прилагающимися планетками вроде Ио, и волшебно раздвоенные кольца Сатурна, если выпадала на то подходящая пора. Небо открывалось без стыда, попросту, как человек, скидывающий одежды в кабинете врача. Звездочет слушал его глазом, рассчитывая точку, в которую надо было направить трубу. Пить они не торопились: вино было только частью таинства, которое небо совсем не ощущало. Мысль о том, что божество знает, что ему поклоняются, требует и ждет поклонения, пришла в голову не божеству.
Жил Звездочет исключительно духовной жизнью: часто и помногу ел и от этого изрядно расползся, но по-настоящему занимали его только небо и музыка. Именно поэтому его раздражало почти все, что не было музыкой и небом. Все эти отвлекающие штуки, в сущности, пни и корни на тропе духа, торчали параллельно, образуя самостоятельную аллею либо таблицу.
Омский оторвался от телескопа, с другого конца которого привычно (для себя, не для него) молчали лунные кратеры, прихлебнул и одобрительно помычал. Внизу залаяли.
– Это кто? – расслабившись, спросил Омский.
– Хотите анекдот? – спросил Звездочет.
– Да, наверно…
– Встает утром в своем замке английский аристократ, распахивает окно, в саду поет птица.
– Птицы вообще поют.
– Да, – подтвердил Звездочет. – Многие поют… Так вот, аристократ звонит в колокольчик. Входит слуга с подносом. «Джон, – спрашивает аристократ, – кто это там поет?» – «Овсянка, сэр».
Омский рассыпал смешок по морозному воздуху и перестал задавать вопросы.
Когда жидкость в бутылке иссякла, он по привычке подсчитал выпитое и, вдруг сопоставив со своим телом, заметил озадаченно:
– А ведь я сейчас на полпроцента состою из вина. Что же будет, если увеличить дозу?
– Чудо будет, вот что. Пресуществление будет. Вот увидите. Допустим, мы с вами выпиваем еще 199 бутылок на двоих, и вся ваша плоть…
– И кровь…
– И кровь тоже – становятся вином. Разве это не чудо?
– А ваша?
– Моя? Что моя?
– Плоть.
– Нет, моя не вся, – и Звездочет похлопал себя по пальто, за которым угадывалось существенно более массивное, чем у Омского, тело.
– Не пора ли идти дозором? – уточнил Омский. – Мороз тут, воевода…
– Но тут владенья свои, – Звездочет сделал полукруглый жест рукой, обводя площадку башни.
– А там? – Омский кивнул на дверь. – Хозяина?
– Отчасти.
Омский ушел вниз, расстегивая на ходу куртку. Телескоп под точными движениями Звездочета перешел к распаду: его тулово, отделенное от ног-штатива, погрузилось в тубу, штатив сложился.