Казан - стр. 11

Он знал, что теперь ему придётся расстаться с нею навсегда, и в его сердце появилась боль, какой он не испытывал ещё ни разу в жизни, боль не от дубины, и не от плети, и не от холода и голода, но от чего-то гораздо большего, чем всё это вместе взятое, что вдруг наполнило всего его желанием задрать кверху голову и перед этим серым, бездонным небом выплакать своё одиночество.

– Он убежал! – услышал он донёсшийся до него со стоянки дрогнувший голос молодой женщины.

И строгий голос хозяина тоже дрогнул:

– Да, он удрал. Он знал всё, а я вот не догадывался ни о чём. Я отдал бы год своей жизни, чтобы только не случилось того, что я вчера его отстегал. Теперь уж он не вернётся назад.

Изабелла крепко прижалась к плечу мужа.

– Нет, он прибежит, – сказала она. – Он не бросит меня. Он привязался ко мне, даже несмотря на свои дикость и злость. И он знает, что я люблю его. Он вернётся…

– Но слушай!..

Из глубины леса до них вдруг донёсся протяжный, жалобный вой, точно там кто-то горько на что-то жаловался. Это был прощальный привет Казана молодой женщине.

После этого воя Казан ещё долгое время просидел на задних лапах, внюхиваясь в новый для него свободный воздух и вглядываясь в зиявшие вокруг него чёрные глубины леса, постепенно бледневшие перед рассветом. Иногда и раньше, с тех самых пор, как его купили когда-то промышленники и стали запрягать его в сани и гонять вдоль реки Маккензи, он часто мучительно думал об этой свободе, так как говорившая в нём волчья кровь не давала ему покоя. Но он никогда раньше не решался на это. Это удалось ему только теперь. Здесь уже не будет больше ни дубины, ни плетей, ни этих зверей в образе человека, которых он научился ненавидеть с первой же минуты и которым никогда не доверял. Эта четверть струившейся в его жилах крови, которую он унаследовал от волка, была его несчастьем; и удары дубиной вместо того, чтобы подавить в нём его дикость, только ещё больше её в нём усугубляли. Люди были его самыми злейшими врагами. Люди били его и в конце концов добили бы его до смерти. Они называли его злым, сторонились его и никогда не упускали случая, чтобы не вытянуть его плетью по спине. Всё его тело было в рубцах от их побоев.

Он никогда не видал ни ласки, ни любви до той самой поры, когда в тот вечер, в городе, к нему вдруг подошла та молодая женщина, и положила ему на голову свою тёплую маленькую руку, и так близко придвинула к его пасти своё лицо, тогда как Торп, её муж, вскрикнул от ужаса. Он уже готов был вонзить в её белое тело свои клыки, но в один момент её ласковое прикосновение и нежный голос вдруг пробудили в нём тот удивительный трепет, в котором он узнал в себе впервые природную нежность. И вот человек же отогнал его от неё, прочь от этой руки, которая никогда не угрожала ему ни дубиной, ни плетью, и, уходя постепенно всё глубже и глубже в лес, он злобно ворчал на людей.

Когда наступил день, то он добрался до края болота. Всё время он испытывал какое-то странное беспокойство, и дневной свет не мог рассеять его. Как бы то ни было, но он был теперь свободен от людей. Как ни старался, но он не мог открыть в воздухе следов их ненавистного присутствия. Не чуял он в нём и присутствия других собак, саней, костров проводников и съестных припасов, хотя всё это, насколько он мог припомнить, всегда составляло для него главную суть его жизни.