Казачий алтарь - стр. 81
– Я перед немцами, как Мирон, не выслуживаюсь. О покойниках плохо не говорят, но… Сволочной был! Учителя-еврея выдал. Это у него в хуторе повесили коммуниста…
– Перестренут партизаны – разбираться не станут. Раз на службе у немецкой власти, значится, изменник. Эх, простофиля ты кленовая! Ну, на кой ляд камень на шею нацопил? А? Кричал я на сходе? Оборонял? А он отца родного не послухал, как оглох!
– Опять завели? Я же не ради Гитлера стараюсь – ради своих людей! Надоело, батя, оправдываться! Неужели и вы мне не верите?
– Я-то, сынок, верю. А другие… Кочет в третий раз не пропоет – отрекутся. Никто не защитит!
– Что будет, то будет. Хватит!
– Да… Все забываю… А Фенька-то еврейской нации! Сама призналась. Слава богу, что проводили.
Степан Тихонович ответил совершенно спокойно:
– По паспорту она – полька. Гулимовская. А что болтает лишнее, то уж тут, как говорится, не от большого ума.
Когда в речной долине, сквозь дождевую мжицу, проступила ключевская окраина, Степан Тихонович, ненароком предавшись давним воспоминаниям, признался:
– Честно говоря, я евреев уважаю. Окажись председателем «тройки» не Арон Моисеевич, а кто-либо другой, то уже, наверно, и косточки мои бы сгнили. Помните, у нас сельсовет возглавлял?
– А как же! Маскин. Носатый такой.
– Я вам рассказывал… Заводят меня на суд, а посередине стола – Моисеевич. Вижу: узнал. И давай мне вопросы задавать, на удивление остальным. И так-то ловко подвел, что под пятьдесят восьмую статью не подпадаю. Иначе бы не четыре года лагерей получил, а все десять. Можно сказать, в рубашке родился…
Описав дугу по придворному спорышу, лошади повернули к воротам. Тихон Маркяныч валко слез и, сутулясь под тяжестью намокшего тулупа, поплелся их открывать.
– Не надо, – остановил его возница, торопливо наматывая вожжи на остяк грядки. – Пообедаю да в управу побегу.
Из летницы, услышав шум подъехавшей фурманки и голос мужа, метнулась Полина Васильевна. На радостно преображенном лице сияли глаза.
– Яша… Яша дома! Вернулся.
Старик оторопел. А Степан Тихонович уронил вожжи, спрыгнул на землю. На затекших, непослушных ногах дохромал и прислонился к верее. И вдруг оробел, осознав, каким трудным будет разговор с родным сыном…
На углу трехэтажного здания, бывшей мужской гимназии, Фаина невзначай увидела табличку, на которой по-немецки и по-русски значилось: «Нестеровская». А прежде была – «Советская». Не счесть сколько раз бывала она здесь, во втором подъезде, у Лапушинских.
Знакомо дилинькнул за дверью колокольчик. Послышались быстрые шаги. Дверь широко распахнулась. Улыбка тети Риты, старательно причесанной, наряженной в бежевое платье с голубой вставкой, мгновенно погасла.
– Фая? К нам? – Похолодевший взгляд скользнул вниз.
– Здравствуйте! Я приехала, а нашу квартиру опечатали…
– Ах, незадача! Что же, проходи.
В коридоре пол был еще влажноват, пахло цветочными духами. На кухне что-то шкворчало. В проем двери, в гостиной, виднелся стол под белой скатертью.
– Ты понимаешь, – доверительно начала Маргарита Сергеевна, сделав неопределенный жест рукой, – ты не вовремя… Я жду гостей. Георгий Георгиевич пригласил немецких офицеров. Он теперь служит в городском управлении. Консультантом по гражданским вопросам. Я… не хочу, чтобы у него были неприятности. Тебя многие знают. Ты понимаешь?