Кастелау - стр. 38

Он машину остановил и мотор заглушил. Это, может, и хороший знак, а может, и наоборот. Свет включил, на потолке. Желтый такой, вроде как в спальне ночничок. И как рявкнет: «Терпеть не могу околичностей! Говори, что сказать хотела, или вылезай и домой топай!»

А я тогда писклявым таким голоском, как маленькая девочка… Я, может, и не величайшая в мире актриса, но насчет мужчин… Это все из-за Вернера, говорю, из-за этих сценариев нелегальных, которые он пишет, хотя ему ведь по закону запрещено, а если я про запрет знаю и не доношу, то получается, что я тоже вроде как соучастница, а за это ведь ужас что полагается… Но я совсем не хочу, чтобы у кого-то неприятности были, и ему, Кляйнпетеру, тоже ничего худого не желаю, хотя он ведь все это время в курсе был. Вот и пришла посоветоваться, как бы в этом деле без доноса… Ведь он такой умный, и опыт у него огромный.

Он помолчал, подумал немного, а потом дал мне прикурить.

Спасибо.

[Пауза.]

Даже не знаю, отчего первая затяжка в сигарете всегда самая вкусная.

Кляйнпетер глянул на меня этак. Совсем не так, как прежде. Вроде как с уважением даже.

– Вот уж от тебя никак не ожидал, – говорит. – Шантажировать меня давно никто не пробовал.

Он думал, я ролей хороших потребую. Или ставку повыше. Но я скромницей прикинулась. Меня, говорю, моя камеристка вполне устраивает. Но сыграть ее я хочу сама. Чего бы это ни стоило. Даже если картину не в Берлине доснимать будут, а в Альпах.

Кляйнпетер и в самом деле включил Тити в командировочный список в Баварию. Понятия не имею, как она это провернула. Мне не говорит – встала насмерть. Но собой гордится невероятно, и это отлилось мне блаженством упоительной нежности нынешней ночью. Давно уже я не чувствовал себя настолько молодым.

Итак, в который раз начинаю с чистого листа. Мне даже членский билет Имперской палаты кинематографистов выдали, куда столько лет не принимали. Стоп: членский билет выдали не мне, а Франку Эренфельзу. Все мои документы выправлены на это имя. Вернера Вагенкнехта, которого в любой час могли снова вызвать на переосвидетельствование, больше не существует.

Теперь мне даже стыдно, что я в Кляйнпетере сомневался. Он ради меня сильно подставился и благодарностей даже слушать не хочет. Мол, я ему нужен, вот и весь сказ. Он что, всерьез большие переделки задумал? Или просто добрый человек? Неважно, как бы там ни было… Дареному коню nil nisi bonum [34].

Теперь вот в харчевне сижу, «У Ганса» называется, и жду машину, на которой за мной заедут. Багаж рядом со мной на полу. Машинку шпагатом пришлось перевязать. В футляре замок давным-давно сломан.

Кляйнпетер не захотел, чтобы я вместе со всеми из Бабельсберга уезжал. Не стоит, мол, гусей дразнить и судьбу искушать.

Жаль, что «У Ганса» все так безлико. Ничего достойного описания. Портрет Гитлера на стене покосился, но если я потом когда-нибудь это в книгу вставлю, критики, можно не сомневаться, в один голос завопят: «Дешевый символизм!» На стойке в банке соленые яйца, и я думаю-гадаю, откуда такое изобилие, ведь яйца давно только по карточкам. Или их еще до войны засолили, а клиенты побаиваются свои драгоценные продуктовые карточки за сомнительный товар отдавать. Я, кстати, понятия не имею, сколько соленые яйца вообще хранятся.