Карниз - стр. 2
Дома, в Латвии, русских притеснять стали, и казалось, никаких перспектив, а вот теперь, говорят, в ЕС их примут. Если так, выходит, она будущую Европу на деревню променяла, патриотка хренова. А она не в Россию хотела, а просто к маме.
В той, лиепайской еще школе, приклеилось к ней имя Изаура с легкой руки классной руководительницы. Сериал «Рабыня Изаура» шел, а она всегда смуглой была, черноволосой, а тогда кожа вообще желтизной отливала.
– Гляди-ка, ну прямо вылитая Изаура, – сказала их классная на обеде в столовой училке из параллельного 4 «Б». Та стояла через три стола, за которыми сидели все четвертые классы школы, и, услышав, закивала головой:
– Еще и косички вон черные по бокам!
Классы заржали и принялись выискивать дона Леонсио, но среди розовощеких мальчиков с белыми, как лен, волосами так и не нашли.
Через неделю в классах объявили карантин, потому что Ию отвезли в больницу, определив желтуху, но это уже не имело никакого значения. Она стала Изаурой и, вернувшись через два месяца в класс, немедленно познакомила свой четвертый «В» со всем, чему сама научилась в детской больнице: петь матерные частушки и аккомпанировать себе «тюремной музыкой». Пацанка внутри нее ликовала. Костяшками пальцев отбиваешь удалой ритм на краю парты: гоп-ца-ца, гоп-ца-ца…
Это умение потом не раз пригождалось ей в жизни для того, чтобы разбавить пресность какой-нибудь шибко благородной компании. А первый раз в Новотитаровке понадобилось, когда далекие от политеса акселераты-одноклассники пытались цаце из Прибалтики свои понятия внушить. Она через это «гоп-ца-ца» и выпитую бутылку домашнего вина тогда почти в доску своей стала.
Совсем своими девчонки становились на доске. На досках, вернее, в покосившемся сарае на краю станицы. Он бесхозный, что ли, был, открыт всегда. Там и компании гудящие собирались, и парочки забредали. Дурная слава об этом сарае шла.
После выпитой бутылки и ее туда зайти тянули, но островки здравых мыслей, дрейфующие в голове посреди разлившегося винного океана, подсказали ватным ногам дорогу в обратном направлении, к дому.
– Че ты ломаешься, опытная же телка, сама говорила, – подловил ее на перемене следующим днем Рогатый.
Настоящий казачина, и даже челка его вилась и складывалась сама собой в замысловатый чуб. Димка Рогатый его звали – да, это она помнит, хотя память ее имела быстрое свойство выкидывать то, что держать в голове не хотелось. Но Рогатого – помнит, куда уж деться, как-никак первый ее мужчина. И главное, зачем…
Чтобы не хуже других, чтобы не в грязь лицом. И потом, сама так круто себя держала в компании Рогатого после бутылки вина: дескать, ничем меня не удивишь, я и не только «гоп-ца-ца» умею, все уже давно у меня там, в Прибалтике, случилось, и даже неинтересно мне, такой просвещенной в пикантных вопросах девушке, с вами тут, колхозниками, в хлеву барахтаться.
Подловил ее Рогатый на слове, подловил. Пришлось крутизну свою доказывать. Там, в этой Новотитаровке, все с ног на голову было, чем хуже – тем лучше. Что ж, почти по Достоевскому. Ну, Федор Михалыча-то она позже, конечно, к сараю притянула, когда уж поняла, что Рогатого из памяти не стереть, как прочих других. Впрочем, другие уже не в Титаровке были, а когда она стала свободной взрослой женщиной-студенткой.