Кариатиды - стр. 10
– Любишь музыку? – Вопрос был глупый, и он, кажется, сам это понял. – А я, понимаешь, всё собирался… Поздно, конечно. Может, надо было хоть позвонить сначала… Я ж, понимаешь, папка твой. Вот так вот.
Под моим взглядом он опять понурился. Он был совсем не таким, как описывала мама. Обыкновенным. Костюм сидел на нем словно чужой, ранняя седина в волосах не придавала ни мудрости, ни благородства. И еще он сутулился, точь-в-точь как горящий пинкфлойдовский человек.
Наверное, его смутило мое молчание, потому что он, волнуясь, затараторил:
– Ты не думай, я без всяких… Я вмешиваться в вашу жизнь не буду и не жду, что ты мне на шею кинешься. Времени много прошло… Я понимаю.
– Вы мешок положите. – Мне стало его нестерпимо жаль. – Вон там кухня. Я сейчас.
Я набрала номер Леньки – он, к счастью, был еще дома – и сказала, что спущусь через полчаса. Потом выключила радиолу, закрыла окно и вышла на кухню. Человек с пластинки, во всех смыслах потухший, примостился на краешке стула, уперев руки в колени. Я поставила чайник и села за стол, не зная, что сказать.
– А где Зоя? – Он огляделся, как будто мама могла прятаться в одном из шкафов.
– В Москве, у друзей. Завтра вернется.
– А у тебя каникулы? Отдыхаешь?
Я пожала плечами. Рассказывать ему о том, чем я занимаюсь, не было смысла.
– Ты ведь в десятый класс перешла?
– В одиннадцатый. – Увидев его замешательство, я добавила: – Сейчас так считается. Один год пропускают.
– Да. – Он вздохнул. – Большая.
Я встала, чтобы достать чашки, и он тут же засуетился, зашуршал своим пакетом. На столе появилась коробка шоколада, какие-то еще приношения – мне отчего-то стыдно было на них смотреть. Чтобы отвлечься, я стала думать о том, что завтра сказать маме. В глубине души я надеялась, что он больше никогда не придет. Тогда обо всем можно было бы забыть.
Чай пили молча, если не считать пустых незначительных реплик на отвлеченные темы. Я мельком взглянула на часы, думая, что он не заметит; но он заметил и тут же вскочил.
– Да, тебе ведь надо идти… Извини.
Он смотрел на меня снизу вверх, суетился, и это смяло мимолетное удовольствие от его готовности уйти. В прихожей он замешкался; постоял, рассеянно озираясь вокруг.
– Хорошая у вас квартира. Просторная… Ты помнишь, как мы раньше жили? Барак наш помнишь?
– Конечно, помню. Мне шесть лет было, когда мы переехали.
– Да, – повторил он, словно не слыша меня. – Хорошая квартира…
Мне показалось, что он сейчас заплачет. Он стоял такой несчастный и одинокий посреди нашей прихожей, посреди вещей, к которым не имел никакого отношения. Руки у него бессильно повисли: пустой пакет остался на кухне.
– Да вы проходите. – Это было невыносимо. – Посмотрите, как мы живем.
Вопреки ожиданиям, он не просиял и последовал за мной осторожно, будто бы не верил услышанному. А может, это была просто природная стеснительность. Я попыталась представить, как он ведет себя дома, в собственной квартире: свободно, по-хозяйски или так, как сейчас? Так выглядят посетители музеев – им вроде и любопытно, и давит бесцеремонное внимание старушек-смотрительниц. На роль последней я не претендовала, а скромная наша комната, с маминым раскладным диваном, старым телевизором в углу и журнальными репродукциями на стенах, ни в ком бы не вызвала музейного трепета. Однако единственному посетителю она явно понравилась. На радиоле он задержал взгляд, склонился над пластинкой и что-то пробормотал. Я переспросила.