Капкан для Александра Сергеевича Пушкина - стр. 50
– Ну, готовы?
И, высокая, дородная, с усталыми и печальными глазами, в старом, много раз чищенном платье, она осмотрела на своих дочерей, которые перед старыми, потускневшими трюмо заканчивали туалет. И невольно глаза матери остановились на Наташе: в белом широком платье, с золотым обручем на прекрасной головке, с прекрасными, поющими формами, она просто слепила всех. И даже то, что она чуть-чуть косила, только подчеркивало ее прелесть… И вспомнилось: и я когда-то такой была… И она тихонько вздохнула…
– Танька, Машка, поправьте в талии!.. – строго прикрикнула она на возбужденных, красных горничных. – Видите, складки криво лежат… Ослепли?
И Наташа, слабо освещенная свечами, гордо поворачивая свою прекрасную головку туда и сюда, еще раз осмотрела всю себя в тусклом трюмо, из которого смотрела на нее точно какая греческая царевна, окруженная ползающими вокруг нее рабынями. И она почувствовала, что вот еще немного – и перед ней широко распахнутся златые врата в жизнь-праздник… Улыбка торжества чуть тронула эти прекрасные, еще детские чистые уста… И, подняв свои белые руки, она поправила темно-золотистые локоны, и от приподнятых рук еще более четко обрисовалось это стройное, уже поющее о любви прекрасное тело… Сзади с невольной завистью смотрели на красавицу сестры…
– Ну, идем, едем… Полька, спроси, подана ли карета…
– Подана, барыня… Все готово…
– Ну, с Богом!
Последние волнующие сборы, хлопнула разбитая дверь огромной старой кареты, заскрипел и завизжал под колесами только что выпавший снег, и мимо сразу запотевших окон побежали редкие и тусклые фонари. И слышалось довольное пофыркивание доморощенных лошадей, и говор и смех с тротуаров, и строгое, басистое «па-а-ди!» кучера…
И наконец, карета, попав в вереницу подъезжающих к дому Иогеля экипажей, остановилась перед ярко освещенным подъездом, швейцар ловко распахнул дверцу, и Наталья Ивановна первой тяжело спустилась на затоптанный талым снегом коврик. Дочери, бережно подбирая длинные платья и сияя глазами, следом за ней устремились в ярко освещенный и полный суеты вестибюль, где лакеи раздевали гостей и молодые красавицы в последний раз осматривали себя в сияющие зеркала, а затем цветной рекой, взволнованные, поднимались широкой лестницей наверх, где у дверей, сияя привичной улыбкой и лысиной, встречал своих учеников и учениц старый, кругленький, чистенький, розовый Иогель…
– Ах, мадамы!.. – учтиво просиял он навстречу Гончаровым. – Ручку, Наталья Ивановна!.. А ваши грации все хорошеют, все хорошеют!
Пустив своих девиц в жаркие вихри бала, Наталья Ивановна, чувствуя себя подавленной и грустной, но скрывая это и приветствуя знакомых то улыбкой, то парой слов, прошла в соседнюю гостиную: там было попрохладнее.
– Наталья Ивановна, да что ты, оглохла, что ли, мать моя? Ей говорят, здравствуй, а она и ухом не ведет!.. Посиди-ка со мной…
Наталья Ивановна слабо улыбнулась: то была всей Москве известная Марья Ивановна Римская-Корсакова, величавая старуха в чепце, полная какой-то ровной и глубокой доброты и достоинства.
– Своих красавиц привезла? – продолжала Марья Ивановна. – Садись, посиди со старухой… Девки мои со мной, а Григорий провалился куда-то… С тех пор как этот зуда Пушкин появился в Москве, все точно в Содоме и Гоморре закружилось…