Каменное братство - стр. 39
– Это ты красножопый? – без экивоков обратился ко мне паханок, самый жилистый, самый перекаленный и самый расписной. – Какого тут отираешься?
И здесь меня осенило.
– Батю ищу, – проникновенно сказал я.
– Какого еще батю?..
– Батя нас бросил, когда я еще маленький был. А мне сказали, что он живет в Красном Партизане.
– А чего не из города шлепаете?
– Хотели на товарняке подъехать, а он, гад, разогнался, соскочить не могли.
– А твой батя – он какой из себя? Как зовут?
– Николай, – наобум брякнул я, и мой собеседник, с каждым словом смягчающийся, задумался:
– Николай, Николай… Как моего. Моего тоже Николай звали.
– А где он? – с робкой надеждой спросил я.
– Батя? Где ему быть, – одобрительно усмехнулся он и гордо повел глазами на своих дружков. – Сидит.
– Мой тоже сидел. Матушка говорит, его как посадили, так он уже к нам и не вернулся. А за что твой сидит?
– По бакланке. За драку.
– Клево, и мой за драку. Матушка говорит, как выпьет, обязательно должен кому-то в ухо заехать.
– Вот и мой то ж самое.
– У моего, матушка говорит, было на пальцах выколото К-о-л-я…
– И у моего Коля! Слушай, а когда его посадили?
– Лет двадцать назад. Я родился, и его тут же посадили. Всего на год, но он к нам уже не вернулся. Соседи говорят, обиделся, что матушка сама милицию вызвала. Он грозился, если она не даст добавить, он меня придушит.
– Мой тоже всегда грозился, но матушка всегда ему давала.
При слове «давала» по рядам красных партизан пробежала ухмылка, но засмеяться никто не посмел ввиду торжественности минуты.
И тут меня снова озарило.
– Братан, – шагнул я к паханку, подергиваясь морозцем от проникновенности собственного голоса. – Так это ж он и есть, наш батя!
И мы в едином порыве по-братски обнялись. Под расписухой спина у него была жилистая, как трос, а щека, прижавшаяся к моей щеке, шершавая и раскаленная, словно кирпич на солнцепеке.
Дальнейшее помню слабовато – такое чувство, что наливать начали прямо тут же, на дороге. А потом какие-то бетонные лестницы, тесные кухни, потные и радостные парни и девахи, мужики и бабы, и везде жмут руку, везде хлопают по спине, везде наливают. Мой братан, мой братан, в Ленинграде учится, всюду представляет меня Гоша и радостно добавляет: «А мы его чуть не отхерачили!»
А когда на том же месте под огромной степной луной мы на прощанье трясли друг другу руки, с трудом выловив их из ускользающего пьяного пространства, Гоша вдруг выдохнул потрясенно:
– Ты понимаешь, как может получиться?.. Ты кого-то херачишь, а он, может быть, твой брат?..
– Один чувак сказал, – проникновенно ответил я, – что вообще все люди братья.
Гоша напряженно задумался и после долгой паузы, во время которой нас вразнобой водило из стороны в сторону, озабоченно спросил:
– Офонарел, что ли?
Когда я впоследствии пересказывал это приключение Ирке, она пришла в торжественный настрой:
– Вот видишь, что бывает, если идешь к людям с открытой душой!
– С какой открытой душой – я же его обманул!
– Ты по форме обманул, а по сути сказал правду: люди же действительно все братья. Только ты выразил это в доступной им форме.
Ирка была так довольна и благостна, что даже заговорила в лекторском тоне.
Вот и с моими безвестными Эвридиками мне нужно будет отыскать такую ложь, которая в какой-то глубинной сути окажется правдой. И я найду эту ложь! Удалось же мне однажды исторгнуть алмазно чистые слезы из бесхитростной души фальшивыми, крадеными звуками.