Калуга Первая. Книга-спектр - стр. 46
«Ну и что такого. Старик вырождающийся. Ты что, таких ни до, ни после не видел?»
«Таких нет.»
«Понятно, они все разные внешне. А многие, как и этот, двигаться не любят.»
«Зато тепло любят.»
«Ну, твой Яков разновидность какой-нибудь психиатрической штучки. Он про Мартынова рассказывал?»
«Нет, он только сказал, что все это было глупо.»
«Еще бы! Родил же Мартынов такого отпрыска-выродка.»
«Я тоже думал, что он выродок. Он еще говорил, что интеллектуализм ранний не дает ему теперь завершить последние штрихи развития.»
«Ну, шизо!»
«Это я своими словами. Понимаешь, он говорил сам с собой. Я зайду, он говорит и продолжает, но это редко. А в самом начале предупредил, что если заговорит, то чтобы я не смущался – хочу слушаю, хочу нет, ему все равно.»
«Постой, Кузьма! Как я забыл о Татьяне! Ну ладно я, а ты-то? У тебя же опыт индийский, ты что, до сих пор не понял, что он шизо от йоги?»
«В том-то и дело, что я сам так вначале думал. Понимаешь, когда уехал оттуда, как-то позже, уже здесь, познакомился с одним. А он знал Якова Леонидовича, работал с ним. Отзывался, как об умнейшем человеке, эрудите, но странном человеке. И он его тоже „тихим шизо“ называл.»
«Ну а Татьяна?»
«Ты слушай. Павел Николаевич…»
«Который с ним работал?»
«Да. Он говорил, что сам его подозревал в занятиях йогой и мечтал у него поднабраться источников. Но потом разочаровался, так как Яков Леонидович знал многие философские учения, но считал, что йога и аутотренинг – это уход и пустота. Он говорил, что ас-кетические достоинства вырабатываются у любых мудрых людей параллельно настоящему делу, они появляются естественно и являются одной из частей гармонии итога, когда выработано собственное „я“. Он многое запоминает. Работал в музее, бывший интеллектуал.»
«Павел Николаевич, что ли?»
«Да. Поэтому и передал мне суждения Якова Леонидовича.»
«А сейчас где этот музейный работник?»
«Он болен»
«Ну хорошо. А Яков где?»
«Я не знаю. Я же там больше не бывал. Книгу бросил. Ты же помнишь.»
«Конечно, помню такой конфуз.»
«Я не сказал тебе еще важное. Павел Николаевич споткнулся на Мартынове. И не один.»
«Чё, тоже молчать стал?»
«Нет, он как бы не в своем рассудке.»
«Идея-фикс?»
«Не знаю. Нечто вроде смещения тех ценностей, которые были, и тех, что от Мартынова. Переварить-то трудно. Он теперь часто говорит: „Я не хочу никого удивить, не хочу никому ничего доказывать, я себя хочу.“ И смеется, нос потирает, у него привычка такая, а сам сквозь щели между пальцев за реакцией следит.»
«Хорош экземпляр, не буйный?»
«Нет. Ему теперь разрешили в музее билетером работать. Он был научным сотрудником.»
«Славно, славно. Эпидемия, я смотрю. Ну и что дальше?»
«Всё.»
«Как, всё? А где моралите обещанное?»
«Я тебе не обещал. Ты сам всё себя этим моралите будоражил, оскорблял.»
«Оскорблял? Ух ты, Кузьма! Что это у тебя в глазах за суровость мелькнула? Точь-в-точь Зосима и Тихон праведник.»
«Смейся, сколько угодно. Но как бы, Лёня, ты не стал, как Павел Николаевич, сквозь щели между пальцами следить за реакцией.»
«Ну, это мы как-нибудь объедем. А ты-то сам не того, как считаешь?»
«Может быть, я не успею.»
«Смотри, Кузьма!»
«Я тебе хотел дать понять, что я не моралист.»
«Совсем?»
«Ну да.»
«Тогда скажи мне, чего такого-растакого этот Яков добился?»
«У меня нет пока для этого слов. Чтобы это показать, нужно все искусства собрать воедино. Будь я хоть Цицероном, все равно бы не доказал словами. И зачем? Кому нужно, тот сам придет.»