Кафе «Жизнь» - стр. 16
Людмила Павловна домой даже не бежит, а летит – взбирается на восьмой этаж сама, не в силах утерпеть и дождаться лифт. Сердце покалывает, лёгкие разрывает, но она не сдаётся. Хватает пакет, спускается по ступенькам и чуть прихрамывая ковыляет в него – бассейн «Луч». Ей кажется, что и не было последних сорока двух лет тоски.
Тогда она так же спешила домой из института каждый день с одной целью – схватить купальник, тапки, очки с шапочкой и снова нырнуть. Вынырнуть, вдохнуть – и в воду. Погода за окном сменялась с солнца на слякоть, со слякоти на снег, со снега на распускающиеся почки и обратно в жару. Не менялась только Люсенька, которая ровно в три часа обязательно стояла на тумбе, ожидая свистка. Тот день ничем не отличался от сотен предыдущих – ни новых признаний в любви, ни плохих оценок, ни разодранных колготок, ни судорог, ни порванных связок. Тот день навсегда оставил шрам на сердце.
Дом встретил Люсеньку какой-то гнетущей тишиной, напряжением в районе лопаток. Всё вроде как обычно, но и совсем не так.
– Мам? – грохот воды и посуды на кухне не прекращается, на зов никто не отвечает.
Люсенька пожимает плечами, скидывает ботинки и, как обычно, заходит в комнату переодеться. Хватает несколько секунд, чтобы осознать – всё пропало. Все начищенные до блеска золотые и серебряные медали, запрятанная поглубже бронза и восемь стройных изогнутых кубков исчезли.
– Мама… – испуганно тянет Люся, протирая глаза не то от подступающих слёз, не то от недоверия. – Мам! Нас ограбили!
Осознание вопиющей несправедливости жизни пробивает её на слёзы. Люсенька спотыкаясь бежит на кухню, уверенная, что грабители не стали бы мыть посуду перед уходом. Лариса Викторовна обтирает руки полотенцем и элегантно садится пить чай из фарфоровой кружечки. На столе уже ждёт вазочка с миниатюрной ложечкой для липового мёда.
– Выпрями спину, не тараторь, – недовольно отчитывает она дочь. – И не говори ерунды, нас не могли ограбить.
– Но мои медали… – Люся прекращает горбиться, говорит чётко, разборчиво, когда хочется просто кричать.
– Ах это… – Мама безразлично отмахивается. – Я их выбросила. Хотела в ломбард сдать, да там смотреть даже не стали. Дешёвка.
Дешёвка. Годы усердных тренировок, ненависти и подлости от соперниц, десятки травм и литры пролитых слёз действительно ничего не стоят. Как и она сама.
– Зачем? – Слёзы застаиваются в уголках, не смеют капать, когда им запретили.
– Зачем? – приподнимает выщипанную бровь Лариса Викторовна. – Затем, что ты подала заявление о переводе без моего разрешения. Тренер по плаванию, не смешите меня! Я не собираюсь кормить тебя до самой смерти.
Люся замирает, вспоминая: да, ей предлагали. Она тогда посмеялась и сказала, что мама её убьёт – лучше остаться на экономическом. Видимо, Олег Викторович решил иначе. Люся прогрызает губу до крови и даже не пытается спорить. Бессмысленно, бесполезно, болезненно.
– Что, молчишь, а? Стыдно стало? В глаза мне смотри!
Люся смотрит. Недолго, конечно. Этот острый злобный взгляд выдержать трудно, почти нереально. Люся смотрит на маму, смотрит в окно на зеленеющую листву. Там всё так же дует ветер, всё так же светит солнце, всё так же клюёт крошки воробей. Только в Люсиной жизни больше ничего не будет так же. К двадцати одному году Людмила ненавидит мёд, не надевает купальник и резиновую шапочку, живёт от маминого одобрительного кивка до её же горделивой улыбки.