Изнанка матрешки. Сборник рассказов - стр. 20
Какой ужин? Едва хватило сил, чтобы не упасть кулём на пол, сползти с табуретки и дотащиться до ванны. Там Он долго лежал в горячей воде, пытаясь что-либо думать, но мысли путались. Да и как можно думать о бреде, о наваждении. Не думать, а только содрогаться.
Спал плохо. Снилась чертовщина. Его били. Он терпел, даже не возмущался. Куда-то всё время падал. Несколько раз просыпался от кашля и судорог, сводивших ноги. Утром встал разбитым, больным и слегка запуганным. Побрился, тщательно промокнул полотенцем израненное лицо, ощупал и осторожно помассировал распухшие уши. На кухне, где стояла початая бутылка и не выпитый стакан водки, чай пить не стал; завтракал в комнате.
В автобусе терпел невероятные муки. Каждый толчок, нечаянное прикосновение пассажиров вызывали нестерпимую боль, а народу – битком. Он морщился, злился на всех, но держал себя в рамках, помятуя: – Он не толкнёт, и его, может быть, не толкнут.
На не держащихся под коленями ногах, подталкиваемый в спину, Он тяжело сошёл по ступенькам выхода из автобуса на землю.
И, встретившись лицом с прохожим,
ему бы в рожу наплевал,
когда б желания того же
в его глазах не прочитал…
Ещё никогда не удавалось ему так образно и близко понять мысль Блока и постичь её физически.
Входя в двери отдела, услышал, нет, почувствовал всей кожей торопливый стук каблучков прямо за спиной. Его передёрнуло: сейчас притронуться! А это – новая боль.
С поспешностью, не свойственной ему, Он отступил в сторону и пропустил вперёд сотрудницу. Таким предупредительным она видела его впервые за все те годы, которые проработала с ним. Удивилась, поблагодарила.
Он же практически не видел её. Войдя в отдел и едва сняв плащ, рухнул на стул, почувствовал под руками и головой опору стола, распластался на нём и забылся.
– А наш Елен ещё не ел! – каламбурил Андромед.
Елен размежил веки и увидел сквозь розовую кисею, застлавшую глаза, знакомые уже камни площадки и тесный круг сидящих вокруг горы еды толстяков. Они жадно набивали свои утробы, работая двумя руками. Засовывали целые куски мяса в ненасытные рты, а каждый кусочек с коровий носочек.
Елен простонал, чувствуя отвращение ко всему: к пробуждению, еде, обжорам.
Он вообще никогда много не ел, а жирел из-за малоподвижного образа жизни. А тут еда, возведённая в ранг добродетели, служила источником каких-то подозрительных интересов: пузо к пузу, чтобы с места не сдвинули. Их туши и так не сдвинешь…
– Тащи его сюда! – пробился через чавкающие звуки чей-то неласковый голос. – А то не ест… хрм-хрм… Слабеет. Животом не растёт… чва-чва… Нас слабит…
Двое толстяков даже не встали, а подползли к нему на четвереньках, волоча голые животы по камням. Он сидя попытался от них отодвинуться, но тут же упёрся спиной в стену.
– Не трогайте меня! – завопил Он в отчаянии. – Я не хочу-у!..
Не вняли. Знали своё дело: схватили за больные уши, и Он, мыча от боли, придвинулся с ними к обильному столу, как бычок на верёвочке.
Как только его усадили и отпустили, Он, невзирая на боли, вскочил на ноги и бросился прочь от толстяков туда, где ему виделся какой-то проём в каменной кладке стены вокруг площадки. Позади тяжело затопали…
Он бежал по коридору, трудно дыша и оглядываясь. И долго не мог сообразить, что давно уже бежит по ковровой дорожке административного корпуса родной организации, и никто за ним не гонится.