Изгнание - стр. 20
– Мама, Ричард утверждает, что видел меня на Бэттлфилд около шести часов, но ты же подтвердишь, что домой я пришла раньше пяти, не так ли? Пусть он выбросит из головы свои абсурдные фантазии!
Мама посмотрела на меня, потом на нее и сказала:
– Ричард, не придирайся к сестре.
– Я к ней не придираюсь, просто заметил, что видел ее там. Но если ты утверждаешь, что Эффи была дома в это время, тогда мне нечего сказать.
Мама кивнула, не глядя на меня, села и взялась за рукоделие.
Не понимаю, почему матушка солгала, и, главное, по такому пустяку. Этого нельзя было оставить просто так. Через несколько минут я спросил:
– Мама, ты считаешь, что мне не следует поднимать эту тему?
Она стала нервно перебирать рукоделие.
– Ты не вправе шпионить за сестрой.
Евфимия торжествующе улыбнулась мне и сказала:
– Ричард скучает и всего лишь старается позабавить себя, провоцируя родную сестру. Похоже, он сильно нервничает без того, что у него в багаже. К чему ты так сильно привязан?
– Странный вопрос, – сказала мама.
– Сильно привязан к моим книгам, если ты об этом, – ответил я.
Потом я ушел. Неужели она все знает?
Сильный холодный ветер бушевал весь вечер так, что стены старого дома содрогались под его порывами, словно от огня артиллерии. Но ветер хотя бы развеял туман, и мама сказала, что вскоре наступят холода и выпадет снег. Тогда прибудет мой замечательный багаж!
Перед тем как подняться, в коридоре перед лестницей я столкнулся со служанкой.
– Ты замерзла? – спросил я и обхватил ее за талию.
Она даже не моргнула. Я осторожно провел рукой по талии вниз к ягодицам, а потом по животику и сказал:
– Похоже, что тебе не холодно.
Она уставилась на меня с нахальной усмешкой.
Я сказал:
– Руки у тебя тоже теплые.
Они были обнажены почти до локтя, и я коснулся ладоней. Наклонившись, я ее поцеловал, но она, засмеявшись, опустила голову и выбежала из комнаты.
Поднявшись наверх, я увидел, что служанка наполнила ванну, но вода была уже чуть теплая. Тем не менее я забрался туда, и воздух обжег мою кожу внезапным холодом.
Какая она худенькая и как легко одета. Все ребра наружу.
Теперь я вижу, что мама просто души не чает в Евфимии. Готова угодить любой прихоти. Она смотрит на нее, словно скряга на свое золото.
Я хотя бы постарался откровенно не лгать маме о моем положении в Кембридже, пусть и подвел ее к тому, чтобы она сделала неверные выводы. Эффи гораздо труднее провести, но, обманывая ее, я не чувствую угрызений совести.
Ни звука, только скрип моего пера.
Сегодня вечером все трое просидели внизу за чтением, вязанием и бренчанием на пианино (распределяйте сами.) В какой-то момент некий демон бестактности сподвигнул меня высказать вслух свои мысли:
– Только подумайте, – сказал я, – насколько иначе было всего полгода тому назад. Мы бы теперь сидели в гостиной на Пребендэри-стрит в ожидании папы.
Обе женщины замерли, но на меня не взглянули. Уверен, они помнили, как старательно мы прислушивались, когда папа поднимался по лестнице, пытаясь понять, в настроении он или, как говорила мама, «не в духе». Если отец спотыкался на ступеньках, то ничего хорошего это не предвещало.
Я заперт в этом доме и в собственном теле. Я хочу парить, реять над простором полей. Проснувшись два часа тому назад, я так и не сомкнул глаз. Как плохо без… Как холодно. За последние несколько часов сильно подморозило. Я пишу теперь онемевшими руками. Но хотя бы дороги замерзнут, и, возможно, этот проклятый извозчик рискнет своими колесами. Я сижу тут, закутавшись во все, что можно, но ничто меня не греет, кроме мечты о моем багаже.