Размер шрифта

Избранные статьи о литературе - стр. 17

Основная тема стихов Шкапской, подчас нарочито записанных в строчку, как прозаический текст, – материально-телесная стихия, плодородие как самая могучая сила мира, мотив смерти-обновления, выраженный в сюжетах физической любви, зачатия, беременности, её прерывания, родов, детей. Всё это для русской литературы (а особенно поэзии, да ещё женской) было внове. Впрочем, как писал В. Пяст, «эту тему, независимо и ранее Шкапской, постоянно затрагивала неизвестная, надо думать, русской поэтессе французская – Cecile Sauvage[2]». В западноевропейской литературе плоть была реабилитирована ещё в эпоху Возрождения. Но если, допустим, у Рабле физиологичностъ, телесность нужны были для выражения «весёлого» смысла мира, то стихи Шкапской трагичны, «надрывны». У нее тело женщины – это сам мир, но и все мировые катастрофы могут быть рассмотрены через драму плоти. У Шкапской возникает даже понятие «женской Голгофы», дающее аллюзию Творца и Спасителя, существующих не столько вовне, сколько в «микрокосме» женского тела:

Elle etait toujours enceinte[3]

Монмартрская песенка[4]

О эта женская Голгофа! – Всю

силу крепкую опять в дитя от –

дай, носи в себе, собой его питай

– ни отдыха тебе, ни вздоха.

Пока, иссохшая, не свалишься

в дороге – хотящие придти гры –

зут тебя внутри. Земные прави –

ла просты и строги: рожай, потом

умри.

В стихах её, в сущности, нет ни любви, ни даже «эротики». В этом смысле они по-своему «первобытны», в них как бы ещё не развилась культура чувства:

Расчёт случаен и неверен, –

что обо мне мой предок знал,

когда, почти подобен зверю, в не –

олитической пещере мою прама –

терь покрывал.

И я сама, что знаю дальше

о том, кто снова в свой черёд из

недр моих, как семя в пашне,

в тысячелетья прорастёт?

У Шкапской, как в новеллах европейского Возрождения, герой и героиня не имеют лица, они деиндивидуализированы. У Боккаччо, например, женщина может ночью принять за своего возлюбленного кого угодно, не узнать его. И у Шкапской мужчина и женщина – только воплощение пола, у них нет никаких личных свойств. Героиня – только часть родовой цепочки, и задача женщины – не прервать ту цепочку. («Милого может заменить каждый, но кто даст мне его ребёнка?»). «Обрывы» этой цепочки у Шкапской крайне редки. Но тем более знаменательны:

Детей от Прекрасной Дамы

иметь никому не дано, но только

она адамово оканчивает звено.

И только в ней оправданье

темных наших кровей, тысяче –

летней данью влагаемой в сыновей.

И лишь по её зарокам, гонима

во имя ея – в пустыне времён

и сроков летит, стеная, земля.

Особая тема Шкапской – нерождённые дети, сама по себе тема небывалая в отечественной поэтической традиции. Любовь к зачатому, но не рождённому ребенку, страдание за него, так как в жизни не всем хватило места, – до этого далеко, пожалуй, даже «слезинке ребенка» Достоевского. И рукой подать до «Мертвые матери тоже любят нас» Платонова:

Не снись мне так часто, крохотка, мать

свою не суди. Ведь твое молочко нетронутым

осталось в моей груди. Ведь в жизни – давно

узнала я – мало свободных мест, твоё же

местечко малое в сердце моём как крест.

Что ж ты ручонкой маленькой ночью тро –

гаешь грудь? Видно, виновной матери – не ус –

нуть!

Флоренский считал Шкапскую подлинно христианской поэтессой. Понятно, что это христианство самого Флоренского с догматом: «Есть физиология и Дух, а всё прочее от лукавого». «Василисой Розановой русской поэзии» остроумно назвал Шкапскую Борис Филиппов.

Страница 17

На следующую страницу