Избранные сочинения в пяти томах. Том 4 - стр. 26

Хоть я и просил Всевышнего робко и негромко, Он все-таки мою просьбу услышал, но, как всегда, выполнил ее только наполовину: не Розалия Соломоновна пришла одна, а Зойка.

– Не придут, – сообщила она. – Розалия Соломоновна лежит, а Левка письмо пишет.

– Письмо? – оживилась мама.

– Говорит, Сталину. Он ему и до войны из Ленинграда писал.

– Глупости, – пробормотала Харина.

– Писал. И Сталин ему два раза ответил.

– Так что, Левкины байки будем слушать или еще раз, Зоечка, твоего отца по русскому обычаю добрым словом помянем? – приструнила хозяйка дочку. – У всех налито?

Все, как по команде, повернулись к улыбающемуся на стене красному командиру, и Анна Пантелеймоновна нарочито буднично произнесла:

– За тебя, Ванечка! За нашу встречу, родимый!

Зойка и мама только лизнули горькую, виновато глянув на Ивана, а я осмелел и сделал несколько глотков, и мне показалось, что красный командир без всякого колебания одобрил мою взрослую смелость и всем нам улыбнулся еще шире, во все свое молодое веснушчатое лицо, и луч его широкой улыбки скользнул по столу, где сиротливо поблескивала купленная в сельпо колхоза имени Первого съезда комсомола бутылка (в нашем кишлаке магазина не было) и где еще минуту тому назад царила притворная торжественность, которой все пытались скрыть свое уныние.

В самом деле, разве за мертвых, за встречу с ними можно пить? Разговаривать – пожалуйста, сколько угодно. Бабушка Роха на кладбище всегда вела беседы с покойниками – своими родителями, сестрами, подругами, лавочниками, дававшими ей селедку и корицу в долг; она им рассказывала про женитьбы, про разводы и сватовства в местечке, про тех, кто уехал в Америку и Палестину. Но чтобы произносить за усопших здравицу?..

После третьей рюмки Анна Пантелеймоновна немного захмелела, к закуске почти не притрагивалась, только изредка макала корочку в огуречный рассол, как перо в чернильницу, и говорила тягуче-медленно, вытягивая из себя каждое слово, будто занозу.

– Ты, Женечка, совсем не пьешь, – укоряла она маму. – Евреи не пьют, что ли? Трезвенники? Все счастливые люди – трезвенники. Но в России счастливых нет – одни несчастные..

– Скажи ей, – умоляла мама, – что несчастных полно всюду.

– Коли не хочешь за Ванечку выпить, – не дослушав мой перевод, выдохнула Харина, – хоть за своего дерни… Клопов у нас керосином морят, а печаль – водкой. А у вас чем?

– Клопов у нас не было, – ответил я за маму.

– А мы с печалью и с клопами всю жизнь не расстаемся, – промолвила Анна Пантелеймоновна. – В печали нас зачали, печалями вскормили, и печалью, как глиной, на погосте засыплют… Выпьем!

Водка обожгла непривыкшее горло мамы, она надсадно закашлялась, зашмыгала носом, вытерла краем подола глаза и уставилась на улыбающегося Ивана.

Он улыбался не со стены, а из вечности.

– Хорошая фотография, Аня, – по-русски произнесла мама, впервые назвав хозяйку по имени. – Скажи ей, Гиршеле, что… если с отцом что-нибудь случится… нам нечего будет на стену повесить. Мы все там оставили. Все.

Время шло, но здоровье Розалии Соломоновны не улучшалось. Бывали дни, когда она почти не вставала с постели, а если и вставала, то только для того, чтобы в сопровождении Левки, пришибленного ее болезнью, добраться до отхожего места.

– Зачем мучаешься? Делай в сенях. В ведро! – сжалился над квартиранткой суровый Бахыт, который особым человеколюбием (в конвойные команды сердобольных не брали) не отличался, но который втихомолку все-таки просил Аллаха, чтобы тот исцелил больную. Что за прок в мертвых? Мертвые за постой не платят. Выживет жилица – будет платить, а помрет – отправится на бессрочный постой к Богу, и прощай, доход. – Пускай Левка ведро в будку носит, потом его в арыке моет, песком натирает. Зачем, Роза, мучиться…