Избранные сочинения в пяти томах. Том 3 - стр. 56
То ли желание оставаться наедине со своими мыслями, то ли чувство смутной вины перед рабби Элиагу (он так ему и не признался, что погубил его подарок-талес) снова толкнули Шахну в раввинское училище.
– Кто там? – спросил рабби Элиагу, когда Шахна вошел.
– Шахна Дудак.
– А! – выдохнул старец.
Он лежал на высокой кровати, грузный, неподвижный, почти мертвый, – тело его и впрямь уже прекратило свое существование, – только тяжелая, еще не опустевшая от осенних даров разума, зимняя голова белела в сумраке, как облако, и Шахна не спускал с нее глаз, словно в этом облаке умещались все ответы на все сегодняшние и завтрашние вопросы, все его прошлое и будущее. Да это было и неудивительно, потому что раньше, когда Шахна еще учился здесь, он ловил себя на мысли, что зимняя голова рабби Элиагу напоминает не только облако, но и зеркало: только загляни в него, и перед твоим взором возникнут и Дамасские ворота в Иерусалиме, и родное крыльцо в Мишкине, и следы на нем, оставленные дедом и прадедом, и каждый твой грех.
– Ты вернулся?
– Нет, – сказал Шахна. – Я пришел за советом.
– Зачем царю купеческое звание? Зачем умному совет? – почти весело сказал рабби Элиагу.
– Рабби! Должен ли человек, работающий на бойне, чувствовать вину перед скотиной, которой кормятся тысячи тысяч?
– А ты что, на бойню пошел?
– Нет, нет, рабби. Это я к примеру.
– Все повинны.
– И вы, рабби?
– И я, и ты, сын мой… и твои дети, которые родятся. Но ты хотел о чем-то со мной посоветоваться. Древо моих советов совсем оголилось, но, если на нем остался хоть один листочек, так и быть: сорву его для тебя.
– Я спрашиваю, рабби. Можно ли стоять у котла с кипящей смолой, наблюдать за корчами грешников и не пытаться залить горящие угли?
– А зачем? – простодушно спросил рабби Элиагу.
– Разве Господь не велит нам помогать каждому, кто нуждается в нашей помощи в раю ли, в аду ли?
– Огонь, мой сын, тоже помощь. Зачем же его гасить?
И рабби Элиагу замолчал.
Шахна по-прежнему не сводил глаз с белого облака, парившего над кроватью, и ждал, когда в нем, как в волшебном зеркале, высветится ответ, который рассеет все сомнения, но ответа не было, как не было уже и самого учителя; в сумраке комнаты, где рабби Элиагу прожил больше шестидесяти лет, кроме громоздкой кровати с резьбой на спинке – целующимися голубем и горлицей, кроме дерева советов, на котором еще дрожал единственный листок, – ничего от жизни не осталось.
После посещения рабби Элиагу Шахна еще больше приуныл.
Ратмир Павлович как бы предвидел его сомнения и еще там, у костела Святого Николая, прощаясь, сказал:
– Да оставайтесь, батенька, кем хотите. От вас, кроме верности в переводе, ничего не требуется. Верность и только верность. И вам воздастся. Как говорится, всем слугам по заслугам.
Как Шахна ни тщился, он никак не мог представить себе свои будущие обязанности. Корпеть весь день в канцелярии и переводить показания арестованных евреев. А в те дни, когда арестантов не будет? Что он тогда будет делать?
Шахна еще раньше, еще до того как Князев предложил ему должность толмача, слышал о каких-то подпольных кружках, о какой-то Еврейской рабочей партии, ему о ней и брат Гирш рассказывал и причислял себя к ее сторонникам. Он и его, Шахну, агитировал вступить в ее ряды. Но Шахна наотрез отказался. Нахватались бог весть какой крамолы, устраивают сходки, размахивают красными знаменами, что-то выкрикивают про свободу и равенство. Глупцы! Разве криком можно чего-нибудь добиться, и потом – разве мятежи устраиваются ради равенства, ради свободы, а не ради желудка? Куда они, молокососы, ниспровергатели, прут? Мало того, что живут в чужом доме, так еще стены в нем рушат.