Избранные сочинения в пяти томах. Том 3 - стр. 44
Шахна набросился с кулаками на шкаф, стал колотить по его обшарпанным двустворчатым дверцам, но только вспугнул рой голодной моли.
Моль кружилась над ним, как пыль над мишкинским большаком, и ее кружение успокоило Шахну.
Уже брезжило, когда он во сне нашарил под подушкой шофар – рожок для трубления во время праздника Рош-Хашана. Рожок был единственной собственностью Беньямина Иткеса, только он почему-то его не трогал.
Шахна приложил рожок к губам и затрубил в надежде отпугнуть навсегда злых духов. Он трубил, трубил, трубил, пока не проснулся.
Что это – сон или не сон: и Беньямин Иткес, получеловек-полуовн, и украденный талес, и филактерии, и дождь, и летучие мыши во дворе училища, и липкий страх, такой липкий, что, сядь на Шахну муха, она бы не взлетела.
Конечно, сон. В детстве ему тоже снилась всякая чертовщина. Он вскакивал среди ночи с постели, с криком бежал к выходу; перепуганный отец ловил его, как ловит пастух отбившуюся от стада овцу, мчащуюся к гибельной топи. После таких сновидений Шахну трепала долгая и жестокая лихорадка. Эфраим водил сына к рабби Ерухаму, знахарю и отгадчику снов, но рабби Ерухам только пожимал плечами:
– У твоего Шахны, Эфраим, голова не ребенка, а взрослого. Она у него растет быстрей, чем все его члены. Он уже видит то, что в таком возрасте не должен бы видеть.
Странно, но во сне он всегда видел себя виноватым и гонимым. Шахна не мог объяснить, почему он видел такие сны. Может, оттого, что он рос без матери. Мать умерла, когда он был совсем маленький. Шахна ловил у могильной ямы мотылька, а мотылек гонял его от одного края до другого, как будто рядом не было ни этой свежей глины, ни этих бородачей, ни этих плачущих в голос женщин.
Как ему хотелось, чтобы и Беньямин Иткес был только сном. Но по страху, выхолащивающему душу, по непривычному, неожиданному, потустороннему скрипу дверей, по запотевшему от дыхания оборотня оконному стеклу – даже утреннее солнце не в силах было высушить это стекло – Шахна чувствовал: не сон это, нет, не сон.
День за днем, целую неделю подходил он к шкафу, заглядывал внутрь: ни талеса, ни филактерий там не было.
Замкнутый и скрытный, мнительный и суеверный, Шахна не имел привычки жаловаться. Дома, в Мишкине, и то скрытничал. Считал, что мужчина как омут: чем тише, тем глубже. Но тут не выдержал, рассказал рабби Элиагу, только о пропаже подаренного им талеса и филактерий умолчал.
– Тебе приснилось.
Таков был ответ почтенного старца, но его ответ не удовлетворил Шахну. Так, пожалуй, любое необъяснимое или неосязаемое явление можно объявить сном. Разве Бог – не сон, навеянный человечеству? Разве жизнь – не сон, который кончается другим сном – смертью? Нет грани между сном и явью, как нет ее между небом и землей.
– Молись, Шахна, и Господь смилостивится над тобой и над твоими снами, – сказал благочестивый рабби Элиагу. – А грешников он покарает.
Молиться? Шахна пробовал, но тщетно.
Молитвы не отпугивали Беньямина Иткеса, а даже привораживали. Интересно, что сказал бы почтенный рабби Элиагу, узнай он всю правду, расскажи ему Шахна про пропажу талеса и филактерий. Сказал бы – приснилось, привиделось, померещилось! Он, Шахна, воочию видел вора, видел, как висельник Беньямин Иткес накинул на плечи чужой подарок – талес, надел на левую руку филактерии и – дай бог ноги. Он у него и ключ стащил! Есть, рабби Элиагу, что-то недоступное уму, особенно уму взбаламученному, возмущенному, не такому – да простится мне такая дерзость, – как ваш. Ведь и сам Бог такая же загадка, как мы… как Беньямин Иткес. Будь он, вседержитель, доступен, как лавочник или брадобрей – кому бы он был нужен? И потом с виновными – а человек всегда перед кем-то виноват, – с виновными все может случиться. Все. Вина порождает оборотней, безумцев, ясновидцев.