Избранные сочинения в пяти томах. Том 3 - стр. 38

Разве в таком любопытстве есть что-то греховное? Вера не должна быть слепой и выхолощенной. У веры должны быть тысячи глаз и тысячи ушей. Чтобы вера укреплялась, надо, чтобы она все видела, все слышала, все знала.

– Я читал, рабби Акива, вероотступника Спинозу.

– Это грех не столь большой руки. Спинозу, сын мой, и я читал… и рабби Элиагу.

Рабби Элиагу снова всколыхнул свое молоко, окунул в него свой непорочный взгляд, выражая свое полное согласие.

– Не думал ли ты, Шахна, о женщине?

– Думал, рабби Акива… О матери своей думал.

– Я тебя про мать не спрашиваю.

– И еще про продавщицу в лавке купца Рытмана, где продают прованское масло.

– Лучше бы ты, сын мой, про масло прованское думал.

Рабби Акива старался все выведать окольным путем, чтобы не унизить Шахну, в душе он не верил, что Дудак, этот самородок с берегов Немана, может быть повинен в столь неприглядном, столь недостойном деянии, о коем в своем доносе сообщает неизвестный благодетель, подписавшийся звучным титулом: «Один из тридцати шести праведников».

– Тыс ней… с той продавщицей не имел дела… не приводил ее сюда?

– Нет, рабби.

Шахна с удивлением смотрел на обоих стариков, и в душе у него шевельнулось смутное подозрение против Беньямина Иткеса, жившего с ним в одной комнате и знавшего некоторые его невинные секреты.

– Если сам не хочешь покаяться, мы будем вынуждены… – пропел рабби Акива.

– Что?

– Проверить твое ложе.

– Ложе? Пожалуйста – проверяйте.

Рабби Акива откинул одеяло, уставился на простыню, то же проделал рабби Элиагу, подойдя вплотную к кровати и близоруко щурясь.

– Рабби Элиагу, вы что-нибудь видите? – спросил рабби Акива.

– Ничего, дорогой Акива.

Шахна весь горел. Стыд и возмущение подпалили щеки, а внутри полыхал костер, от которого, казалось, занимались и волосы.

– Что вы там ищете?!

Шахна это не сказал, а выкрикнул, вложив в свой вопль всю свою растерянность, все свое горькое и незаслуженное унижение.

Но горше, чем унижение, было его разочарование. Рабби Акива и рабби Элиагу – светила на небосклоне его юности, белые птицы, прилетевшие оттуда, где восседает Всевышний, столпы мудрости – рухнули, померкли, распались. Потухшие и ощипанные, стоят они перед ним, зеленым юнцом, поверившим в их непогрешимость. Непогрешимость? Лезть в чужую кровать?

– Что вы там ищете?

Это был уже не вопрос, а вызов.

Мы, Дудаки, не любим, когда к нам лезут в душу, за пазуху, в кровать, немо кричал он. Мы, Дудаки, можем и не стерпеть унижения, можем – сохрани и помилуй Всевышний – ударить по рукам, плюнуть в глаза, взять за шиворот и выставить за дверь – если надо, то и самого царя.

Рабби Акива и рабби Элиагу переминались с ноги на ногу. Наконец простодушный, наивный, беломолочный рабби Элиагу, о котором говорили, что он и с собственной женой не согрешил, молвил:

– Мы ищем след от семени.

– Какого семени? – опешил Шахна.

– Твоего, – объяснил рабби Акива.

Шахне никогда бы в голову не пришло, что имя тому, что они ищут, – семя.

– Как же вы можете?!

Он воскликнул это так пронзительно, что старцы съежились.

– Мы… к нам… нам подкинули письмо… тайное… без фамилии…

– О чем?

– О том, что оскверняешь рукоблудием свое ложе.

Шахна вылетел из комнаты, бросился в темный каньон коридора, опрокидывая на пути стулья, скамьи, толкая своих однокашников, не успевая извиняться, и через некоторое время вернулся с добычей. Коренастый, приземистый Беньямин Иткес бился в его сильных руках, брыкался, плевался, обзывая Шахну всякими недостойными словами, тяжело дышал, и, казалось, вонь предательства обдавала не только Шахну, но и почтенных старцев.