Избранные произведения. Том 3 - стр. 32
Симпатия Ильяса к этим зверям шла от далёких предков. Они были медвежатниками, водили по всей России учёных медведей, пока не вышел царский указ уничтожить ручных медведей, после того как один из них насмерть перепугал какого-то слабонервного барина.
Ильяс рассказывал, как его прапрадед скрывался тогда со своими зверями по глухим лесным дорогам, но и там его настиг безжалостный указ. И медвежатник вынужден был прикончить своих медведей. Звери точно почуяли, для чего хозяин привёл их в овраг и почему с горестными слезами обнимает за шею. Отец Ильяса говорил ему, что сам слышал от деда, а тот – от своего деда: в умных медвежьих глазах тоже стояли слёзы.
В местах, где медвежатник навсегда простился со своими учёными медведями, где-то под Рузаевкой, и родился Ильяс Акбулатов.
Галим заметил на столе два новых фото. Ильяс стоит на ветру, волосы у него растрёпаны, он машет фуражкой, не то прощаясь, не то встречая кого-то. С другой карточки доверчиво улыбается Надя, подруга Муниры, сестра Николая Егорова, Ильясова дружка.
Не успел настояться чай, как отыскалось решение так долго не дававшейся задачи, порадовавшее Ильяса строгой простотой – удивительно, как сам не додумался! – математической логики.
У него загорелись глаза.
– До чего же красиво получилось! – восхищался Ильяс, точно Галим помог ему сделать небывалое открытие. – А я-то накрутил! Как дед Лукман в буранную ночь: деревня рядом, а он плутает невесть где. Ну, спасибо, друг! – порывисто потряс он Галиму руку.
После чаепития в руках Ильяса появилась саратовская, с колокольцами, гармоника. Играл он легко. Ловко перебирая басы, подпевал:
Как всё, что делал Ильяс, он и смешные свои прибаутки пел и играл с увлечением – от души, а не только гостеприимства ради, припадая при этом правым ухом к гармонике, словно различая в ней внутри ещё какие-то, ему лишь слышные звуки.
Вот он прошёлся ещё раз-другой по ладам, и светлые глаза его заметно стали серьёзными.
– Я как размечтаюсь, Галим, – заговорил он, слегка растягивая слова, – так встаёт передо мной бескрайнее поле колосьев, а посреди будто плывёт этакая громадина – комбайн-самоход: сам он идёт, сам убирает. В любую погоду. И до чего же хочется изобрести такую машину! Настоящий степной корабль полей коммунизма будет. Беда моя – знаний маловато… Голова работает, а науки не хватает…
У меня есть один приятель – лётчик. Однажды он мне говорит: мы, дескать, крылатые люди, у нас, мол, горизонт широкий. «У нас – всё ново. А у вас – земля. Вам с дедовских времён всё известно». – «Заврался ты, говорю, дружок. Залетел высоко, а от жизни отстал. Если бы ты знал, какие умные агрегаты делаем мы, строители сельскохозяйственных машин!.. И если уж говорить о широких горизонтах, то надо вспомнить о колхозных полях. Вот где раздолье! Есть где развернуться мечте…»
Ильяс прищурился, протянул мускулистую руку, плавно покачал ею, словно показывая, как там, на неохватных колхозных полях, колышется золотая ветвистая пшеница.
– Коммунизм, брат, как я думаю, это самый высокий урожай, какой вообще способна дать земля.
– Здорово сказано! – вырвалось у Галима.
– А ты, случаем, не собираешься стать агрономом? – вдруг спросил Ильяс, но по неловкому молчанию Галима понял, что такого стремления у юноши нет. – Не хочешь? Жаль, друг… А то бы вместе работали.