Избранные произведения. Том 2 - стр. 2
Круглый день, торжествуя на весь мир, сверкало золотое солнце. Улицы подсохли. Над многочисленными, заросшими осокой болотами вокруг Казани, над её изумрудными лугами, большими озёрами и маленькими озерками, над поймой Казанки, над просторами Волги, в Лебяжьих лесах по утрам и вечерам стлались белёсые туманы – вестники хорошей погоды. В полуденные часы над склонами Услонских гор струилось марево, походившее на спадающую с неба кисею, и, словно на невидимых крыльях этого марева, из безбрежных полей, из далёких уральских степей летели на слободку серебристые нити паутины. А вчера и сегодня природа и вовсе точно ошалела, сбили её весёлые деньки с панталыку – зацвели по второму разу яблони в Заречной слободе. Правда, цвет был не густой и не пышный, не то что весной. И люди не любовались их красотой, а были как-то даже обеспокоены: чахлый вид безвременно распустившихся цветов, как вид поражённых неизлечимой болезнью людей, навевал неясную тоску и печаль. Казалось, в предчувствии скорой гибели они и сами оплакивали свою короткую бесплодную жизнь. И всё же яблони цвели.
Старый токарь Матвей Яковлевич Погорельцев, выйдя с завода и задержавшись у решётчатых железных ворот, над которыми крупными бронзовыми буквами значилось «Казмаш», несколько минут любовался красой бабьего лета. На душе у него было светло и радостно. Может быть, оттого и этот тихий, медленно угасающий вечер, и заводская, полная в этот час движения улица с растекающимся по ней человеческим потоком, хлынувшим из дверей проходной, и один из корпусов завода, по фасаду растянувшийся на целый квартал, и выстроившиеся вдоль тротуара липы с ещё не облетевшими тёмно-зелёными листьями, и даже взметнувшиеся в небо чёрные от копоти заводские трубы, розоватые под лучами закатного солнца, – весь этот знакомый пейзаж показался ему как-то по-новому милым и родным.
Перед самым концом смены к станку Матвея Яковлевича подошёл его старый друг Сулейман Уразметов – «Сулейман – два сердца, две головы», как повелась за ним слава смолоду.
– Слышал? – весело подмигнул он. – Зятёк-то, ясное солнышко, пожаловал наконец! И понимаешь, с вокзала прямо в обком. Как тебе это, га?..
В голосе Сулеймана сквозь безграничную гордость и весёлое оживление проскользнул едва уловимый оттенок обиды, который мог подметить разве только чуткий слух его давнишнего приятеля.
– Значит, дело есть неотложное, – сказал Матвей Яковлевич.
– Га, дело, говоришь?.. – вскипел неугомонный Сулейман, но тут же сдержал себя и переменил тон на шутливый: – Ну, как там у тебя, а? Старуха ещё не сбилась с ног? – И, смеясь, корявыми пальцами потрогал шею под массивным подбородком: – Першит проклятое.
– Горлышко-то? Ничего, промочим скоро. У тебя поначалу… – в тон ему, тоже со смехом, подхватил Матвей Яковлевич. – Хасан-то Шакирович тебе, небось, зятем приходится, а не мне… Запасся, поди?
– Спрашивай! – раскатисто захохотал Сулейман и уже тише добавил: – Чуть что – сигнал дам, будь готов, как пионер.
В этот момент Сулеймана окликнули с другого конца цеха, – станки ещё не работали, звонкий голос комсорга цеха Саши Уварова пронёсся по всему пролёту. Уразметов заспешил на собрание молодых рабочих, над которыми шефствовал, а Матвей Яковлевич пошёл принять душ. По пути он заглянул в гараж в надежде увидеть там директорского шофёра и расспросить о Муртазине. Однако машины Петушкова в гараже не оказалось, и Матвей Яковлевич заторопился домой – порадовать долгожданной вестью свою старуху.