Избирательный долг - стр. 7
– Так мы его временно под замок поместили, чтоб под ногами не путался. А шо, не надо было? Что прикажете делать, товарищ капитан?
– Что делать? А ничего. Веди сюда этого… избирателя. Послушаем его версию.
***
В то время как между двумя бравыми блюстителями закона и правопорядка шел этот разговор, виновник торжества, действительно, томился в заключении. Из задержанного Шумова еще не выветрились алкогольные пары. А потому он пребывал в прекрасном расположении духа, несмотря на то, что свободу его передвижения временно ограничивало мрачное, сырое помещение площадью в шестнадцать квадратных метров, снабженное крепкой металлической дверью. У стен в два яруса стояли нары, представлявшие собой четыре кровати, сваренные из крепких металлических труб. В углу у двери за вылинявшей шторкой имелись сток и отверстие, от которых так несло хлоркой и нечистотами, что у Шумова не возникло сомнений относительно их функционального предназначения. Уходящий дневной свет тускло пробивался в камеру из единственного зарешеченного окошка, выдолбленного почти у самого потолка.
В камере Шумов был не один. На нижней кровати с правой от входа стороны неподвижно лежал человек неопределенного возраста в старой черной телогрейке, из прорех на которой кое-где клочьями торчала грязная вата. На нем также были ватные штаны и стоптанные кирзовые сапоги со стершимися почти до основания каблуками. Странный арестант лежал лицом к стене и с тех пор, как Шумов переступил порог камеры, ни разу не шевельнулся. С его стороны не доносилось даже звука дыхания, что не могло не настораживать. Шумов по опыту знал, что опасность чаще всего исходит от того, от кого ее совсем не ожидаешь: от людей, которые кажутся безобидными, выглядят беспомощными, смотрят на тебя лучистыми глазами агнца, улыбаются тебе во весь рот и не скупятся на лесть в твой адрес в твоем присутствии. Такие, обычно, держат ушки на макушке, и как раз из них и получаются самые лучшие предатели и доносчики. Отец так ему и говорил – на земле все люди добрые, но многие из них добрые лишь, когда спят зубами к стенке.
– А он, случайно, не умер? – любознательно осведомился Шумов у второго сокамерника, ткнув пальцем в неподвижного.
В отличие от неподвижного, второй арестант проявлял завидную прыть. Он без устали ходил взад-вперед по камере, меряя ее быстрыми шагами. При этом он делал круглые глаза, страдальчески заламывал руки к потолку и без остановки бормотал что-то неразборчивое себе под нос, иногда отчаянно грозя кому-то в поднебесье кулаком. На вид ему было лет тридцать пять, хотя на деле могло быть и больше. Одежда выдавала в нем типичного городского жителя, а лихорадочный взгляд – вспыльчивый и решительный характер.
Данный господин любил, чтобы его называли не иначе, как политиком. Особенно он настаивал на этом в захудалых забегаловках, где частенько бывал и где частенько страдал за свое поведение по поводу и без: нередко ему «чистили» лицо не за политику, как он потом всем рассказывал, а за банальные пьяные приставания к официанткам и случайным барышням. Впрочем, задержанный Шумов об этом, конечно, понятия не имел и даже не подозревал, что перед ним бегает натуральный политик во всей своей неповторимой красе. Людей этой неблагодарной и нервной профессии он представлял себе исключительно по телевизионной картинке, вечно слегка подпорченной отцом – тот любил поплевать на экран во время политических ток-шоу или теледебатов, споря с самим собой на бутылку пива о том, в кого из участников шоу он попадет большее количество раз. Ко всему прочему, энергичный господин был неестественно тощ для политика. В связи с этим Шумов смотрел на своего товарища по несчастью как на нормального человека, а не как на представителя политической среды.