Из смерти в жизнь… Войны и судьбы - стр. 25
С начала моего пребывания в плену прошёл месяц. Заметно давал о себе знать голод: порой наступало такое безразличие, что не хотелось жить, опускались руки. Ни о чём не думалось, в голове сидела только одна мысль: пусть наступит хоть какой-нибудь, но конец, по поговорке: лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Надеяться на появление партизан теперь, в глубоком тылу у немцев, не приходилось. Здесь всё было тихо и спокойно. А кроме партизан надеяться вообще было не на кого – фронт ушёл далеко на восток…
Следующим этапом для нас был концлагерь в Джанкое. Туда нас привезли в товарных вагонах. Расстояние от Симферополя до Джанкоя вроде небольшое, но ехали мы туда почти трое суток. И только один раз на стоянке выдали по небольшому куску хлеба и разрешили старшему вагона сбегать за водой.
Лагерь в Джанкое помню плохо. Видимо, уже сказывалось длительное голодание и, как результат, истощение мозга. Почему-то запомнилась процедура выявления среди нас евреев. Нас выстроили в шеренгу и заставили спустить штаны. Немцы искали тех, у кого было сделано обрезание. Таких уводили и живьём сбрасывали в силосную башню, которая была наполнена водой, где они со страшными криками тонули… (Ещё раньше, в лагере Старые Шули, умертвили раненого офицера-еврея. Но его убили почему-то относительно гуманным способом: заставили врача ввести ему несколько ампул морфия.) И тут вдруг один пленный подходит к нам и рассказывает удивительную историю про себя. Его тоже сбросили в воду, а он в это время закричал: «Я не еврей, я не еврей!.. У меня операция была хирургическая!». И тогда немцы его на верёвке вытащили обратно!
Лагерь в Джанкое был пересыльным. Нас снова погрузили в эшелон и повезли дальше. Неужели в Германию?!. Одна мысль об этом приводила в ужас. Двери и окна плотно задраивались снаружи, поэтому во время движения мы не могли ориентироваться, в какую сторону нас везут. Единственное, что удавалось сделать, – так это считать дни по солнечному свету. Через четверо суток прибыли в Днепропетровск. За эти четверо суток что-то поесть дали нам только один раз. Стоял сентябрь 1942 года.
В Днепропетровске – опять городская тюрьма. Немцы приказали: «Врачи и фельдшеры – выйти из строя!». Медиков оказалось восемнадцать человек. Нас привели на четвёртый этаж одного из корпусов тюрьмы – так называемый блок Е. Там в камерах и в коридоре на полу лежали наши раненые бойцы-севастопольцы. Было их тысяча двести человек.
Одну из камер выделили под амбулаторию. В ней мы должны были оказывать медицинскую помощь. Кажется, всё соответствовало международным соглашениям о военнопленных. Но какая на самом деле это была помощь и вообще можно ли было её назвать медицинской помощью?
Амбулатория размещалась в обычной пятнадцатиметровой камере с цементным полом и небольшим окном с металлической решёткой. Из мебели были только стол для медикаментов и инструментов, две табуретки и буржуйка с трубой, выходившей в окно. Из медикаментов и инструментов были дезинфицирующие растворы марганцовки и риванола, аспирин, шёлковые немецкие салфетки, бумажные бинты, пинцет и ножницы. Тут же, в камере, стояло несколько железных кроватей для персонала. На кроватях вместо матрасов лежали доски, а укрывались мы шинелями. Правда, у нас, медиков, появилась привилегия – с нас не сняли сапоги. У остальных кожаную обувь отбирали, а взамен давали деревянные колодки.