Из племени Кедра - стр. 37
Больше недели жили в Мучпаре одной семьей эвенкийка, русский и цыганочка. В Медвежьем Мысе купил Андрей у старого лодочного мастера высокобортную емкую лодку с обрезной кормой для подвесного мотора, и когда на ней примчался в Улангай, на берег высыпали не только ребятишки. И старики вышли полюбоваться быстроногим речным оленем. Юганцы больше любят стационарные моторы, простой безотказной конструкции.
– Это на потеху! Девок катать за кислицей… – разглядывая десятисильный мотор, заключают старики.
– Бешеных щук гонять, – иронически говорят они.
Но вскоре Андрей доказал, что по Югану в весеннюю падеру лучше всего ходить на обской лодке и именно с подвесным мотором.
В Томске черемуха кипит белой пеной, а тысячу километров севернее, на Югане, только начинает цвести. Улангаевцы тогда говорят: «Если сивер задует на черемуховый цвет, жди мороз или падеру». В одну из весенних ночей разгулялся юганский шторм. Задурила волна на бескрайних разливах. Именно тогда – не раньше и не позже – случилась беда в семье Тукмаева, соседа деда Чарымова…
Лампа с убавленным фитилем бросала на потолок бледный расплывчатый круг, оставляя комнату в полумраке. Металась и стонала женщина на деревянной кровати. А за окном, совсем рядом, ревел юганский прибой. Кипела вода, летели брызги, ветер подхватывал их и крупным дождем швырял в окна. На стеклах сплющивались водянистые картечины, рикошетили. Звенели в одинарных рамах стекла под натиском порывистого сивера. Не находила себе места больная женщина. Болела душа рыбака, ее мужа. Лишь четверо детишек беззаботно спали на полатях за глинобитной печью.
– Тошно, – шепчет жена рыбака, – пить…
Тукмаев, бывший фронтовик, потерявший ногу от шального осколка мины, тяжело припадая на грубый самодельный протез, идет в сени к бочке с водой. Подавая ковш жене и придерживая больной голову, слышит он, как стучат зубы о прохладное железо.
– Настенька… Лучше бы рожала… – заполошно шепчет рыбак.
– Куда… Ох, лихо мне… Рожать… Митюшка еще не одыбался… Зачем нам пятого? Ох, не выживу… Сходи за бабкой Андронихой…
– К черту! Зачем пила ее бурдомагу?
– Кеша, ребятишки осиротеют… сходи…
Плачет жена от невыносимой боли и жалости к детям. За стеной парусят сети на вешалах, стучат грузилами о бревна. Чудится рыбаку – не грузила колотятся, а страшная беда бродит вокруг избы, ищет настойчиво дверь.
Протяжно заныли воротца. Тукмаев, сутулясь под хлестким ветром, спотыкаясь в темноте, бежит на окраину деревни, насколько позволяет самодельная нога.
Старуху разбудил грохот в дверь. Всклоченная, испуганная, сползла она с лежанки. Зябко ежась, проковыляла к дверям.
– Кого господь несет в этакую дурь? Погодь, не грохай…
– Бабка, это я, Тукмай! Скорей, жинка помирает.
– Охоньки-ии, – застонала Андрониха. – Сама на ладан дышу, не могу я.
– Открывай! Скорее!..
Убирая березовый засов, старуха приговаривает:
– Все на земле в гостях. Рано ли, поздно ли Господь приберет.
Тукмаев, пролезая на ощупь в избу, прохрипел:
– Зажги лампу.
– Керосин лампу проел. Говори в потемках, что там?!
– Чем жинку отравила? Кровью исходит.
– Сама виновата. Лежать надо было, а она с назьмом возилась, огурешну гряду ладила, режим не содержала.
– Идем!
– Не могу. Хворая сама.
– Травить баб здоровая, а теперь хворой прикинулась!