Из глубин - стр. 9
17-й день месяца Осенних Скал 390 года круга Скал
Гораций Капотта обитает в окруженном небольшим садом с цветниками особняке неподалеку от Конских ворот. Размером прибежище удалившегося на покой графского ментора сопоставимо с обителью Форе, при этом они отличаются как Николь и Ортанс. Пожилой слуга уведомил, что хозяин меня скоро примет, и повел в дом мимо весьма недурных статуй в гальтарском стиле из числа тех, что десятками создавались полвека назад. Потом мода, как ей и положено, изменилась, и то, что прежде было по карману лишь избранным, стало доступно любому, кто готов оплатить скульптору хотя бы изведенный им мрамор.
Меня проводили в светлую просторную комнату, застеленную ковром и украшенную ткаными картинами с видами высокого белого замка и заросших цветущими маками полей, и предложили на выбор шадди или прохладительное. Я выбрал напиток из базилика с лимоном и позволил себе полистать лежащую на столе книгу, оказавшуюся почтенным астрологическим трактатом. Глупо, но настроение мое испортилось – ощущать себя лишенным чего-либо по чужой вине всегда унизительно, а подкидыш лишен гороскопа, ведь для разговора со звездами требуется знать время первого крика. Я с некоторой досадой закрыл творение Авессалома Кубмария, и почти сразу же вошел хозяин, оказавшийся высоким седым человеком с правильными чертами лица. Выглядел господин Капотта заметно моложе своих шестидесяти лет, что неудивительно, ведь он ни в чем не нуждался и вряд ли утруждал себя ежедневными занятиями.
– Меня предупреждали о вашем визите, – сообщил хозяин еще с порога. – Я рад выполнить просьбу старого знакомого и помочь одному из питомцев Сэц-Георга. Вам повезло обратить на себя внимание такого человека.
Разумеется, я выразил благодарность. Владеть собой я выучился в раннем детстве, к тому же повода для возмущения не имелось, ведь Капотта всего лишь выказывал вежливость. Добровольный затворник не мог знать, как я устал от упоминаний моего покойного куратора и рассуждений о том, как же мне повезло попасть к нему в ученики. Везенье это, к слову сказать, было весьма сомнительным. Да, Сэц-Георг считался светилом гальтарской словесности вполне заслуженно, и поучиться у него вполне было чему, но как человек он порой становился невыносим. Самодур и деспот, господин академик не считал нужным обращать внимание на душевное состояние окружающих, а тем более – зависимых от него людей. В один прекрасный день ему взбрело в голову, что я могу – а стало быть, обязан! – закончить свою магистерскую диссертацию к ближайшему Зимнему Излому, словно это некий мистический порог, а не условная дата, придуманная для удобства летоисчисления и обвешанная потребными для чревоугодия обычаями и суевериями. И понеслось! Каторжники в своих каменоломнях чувствуют себя вольготнее, чем чувствовал себя я. Мне и сейчас слышится раздраженный, каркающий голос:
– «Я думал, ты тут, чтобы писать диссертацию…»
– «Встанешь, когда допишешь!»
– «Сначала мантию получи – а уж тогда витай в облаках!»
– «Этот кусок нужно переписать!»
– «Я сказал – переписать, а не исправить два слова!»
– «Что значит – уже в четвёртый раз?! Всего лишь в четвёртый!..»
И после всего этого господин сьентифик объявлял, что я – я! – его наказание! Воистину повязка фельпского надсмотрщика на галерах пошла бы сему двуногому зверю больше шитой золотом мантии. Прекратить это безумие мне удалось, лишь написав пресловутую диссертацию, и, скажу без ложной скромности, она вышла блестящей. Ее достоинства признали даже засевшие в Малом совете лизоблюды, обычно равнодушные к кормящей их науке. Я не получил ни единого черного шара. Ни единого! Но вот «экстаз творческой муки», но вот «восторг от слияния с горним» прославленный самодур мне испортил напрочь. Он пятый год мертв, и я готов уважать его память и не намерен спорить с его почитателями, но мои главные труды родятся по велению души, а не по мёртвым зарубкам на календаре. Лишь тогда они будут не удовлетворяющими академическим требованиям ремесленными поделками, а достойными просвещенного разума работами, не расписными горшками, а великими полотнами!