Июль 41 года. Романы, повести, рассказы - стр. 28

Как странно, она, оказывается, лежала в том же госпитале, что и я. Эвакогоспиталь 1688. Полевая почта 24332.

– Помните, там был хирург – грузин с усиками? Большой такой, черный, руки огромные. Такие руки, что сразу веришь.

Конечно помнит! Три операции он ей делал. Мы переходим с Ритой на «ты».

– Так это ты только сейчас едешь из госпиталя?

– Нет, я уже второй раз с тех пор. Я уже на этот плацдарм высаживалась.

– А я в марте выписался.

Надо же: целый месяц находились в одном госпитале, и я не знал. Наверное, потому, что она была лежачая больная.

Рита подсучивает мне рукава гимнастерки: «Ты же весь в муке вымазался!» – подвязывает какую-то тряпку вместо фартука. И пока завязывает тесемки у меня за спиной, прижимается щекой к пуговицам моей гимнастерки на груди. Я стою, задерживая дыхание, подняв руки в муке, словно добровольно в плен сдаюсь. Завиток у нее тоже в муке. На затылке у нее короткие волосы.

– А Люся вареники не умеет делать, – говорю я уверенно.

Рита смеется:

– Глупый! Люся талантлива!

Удивительно неприятное, лисье имя: Люся.

Я знал одну Люсю. С длинным, всегда озябшим носом, малокровная и рассуждала о живописи. Спорит, вся красными пятнами покроется, а мать говорит грустно, так, чтобы она не слышала: «Вы уж, пожалуйста, не возражайте ей, не спорьте: у нее после кровь носом идет».

– Люся с самого рождения талантлива?

Рита смеется.

– И у нее, конечно, здоровье слабое? И в детстве у нее был плохой аппетит?

– Да что ты к Люсе пристал? Ты же не знаешь ее, что она тебе не нравится?

– Почему… Наоборот, мне это все нравится.

Я сам толком не знаю, отчего злюсь на эту Люсю.

– Тебя в детстве звали «девочка с изюминкой»?

– Нет.

– Понятно. А я бы звал. У тебя родинка похожа на изюминку.

У Риты слезы на глазах: от смеха и от дыма. Уже не видно потолка, дым стоит на уровне наших голов, и мы пригибаемся. Мы вместе пригибаем головы, руки наши месят одно тесто, и отчего-то делается страшно немного.

– Вы топите, в конце концов, или вы не топите?

Саенко и его дама сидят на корточках перед печью, зажмуриваясь, поочередно дуют в нее изо всех сил. Вырывающееся оттуда пламя освещает то его, то ее лицо, и дым все сильней заполняет хату. Оба хохочут, оба довольны. Широкие спины обоих одинаково перетянуты портупеями, плечи одинаково широки, икры одинаково толсты. Блондинка как раз в Саенкином вкусе. Они взялись вместе растапливать печь – имеется в виду в дальнейшем варить вареники – и вот уже добрых полчаса сидят перед нею на корточках и дуют, и хохочут, и толкают друг друга боками. При таком старании мы, кажется, останемся без вареников.

– Мы ее топим, а она не топится. – Блондинка кокетливо улыбается мне.

– Да вы же трубу не открыли! Вон дым течет изо всех щелей!

– Мы открыли. Ее только завалило, кажется.

– Так что вы дуете?

Смотрят друг на друга. Смеются. У Саенко, освещенные пламенем печи, блестят толстые губы.

Дым уже опустился до верхней кромки окна, и через разбитое стекло его вытягивает в сад. Мы под ним, как под низким потолком. И еще дым вытягивает через отверстия в крыше и стене. Вчера в эту хату попал немецкий стопятимиллиметровый снаряд из-за Днестра, пробил соломенную крышу, саманную стену, не разорвался и теперь валяется посреди дворика, длинный, новый, величиной с молочного поросенка. Если посмотреть на нашу хату с улицы, дым из нее валит, наверное, отовсюду, и сквозь солому тоже.